внимал.
Уж день состарился, и пролетела ночь, а мы всё ещё сидели на скамье под отцветшим к рассвету фонарем. Мои родители видели нас через кухонное окошко, но домой не позвали, оценив важность момента.
Когда утро дало нам разглядеть наши бледные лица, я выдохся и замолчал, но тут пришёл его черёд заговорить:
– Знаешь, за это время я не услышал от тебя ни единого матерного слова, а я живу, с теми… с такими, которые не умеют выразить мысль, чтобы не выругаться. – махнул рукой он. – Я так не хочу, мне тяжело с ними, но если я не буду, как они, меня не поймут. Ты говоришь, что я хороший, но те… Они засмеют, будут считать слабаком. Ты не такой. С тобой стыдно, с тобой – нельзя. Если хочешь, – неожиданно, с горячностью человека, которому нечего уже терять, предложил он, – я убью любого, кто посмеет ругаться при тебе. Мне уже всё равно. Хочешь?!
– Не хочу… – растерялся я от его неподдельного напора.
– Можно, ты будешь иногда разговаривать со мной? – попросил он вдруг.
– О чём речь! – попытался обнять его я в ответ, но он отстранился, и, приподнявшись со скамейки, попрощался, вежливо склонив голову. Он видел, как делают точно также в какой-то кинокартине.
…Не всякий ангел кудряв, но у каждого под пиджаком с затёртыми локтями спрятаны белые… жемчужные! крылья. Под цвет летних облаков.
А покуда – февраль…
Среди пернатых оживление. Февраль решил натопить баньку, для чего и призвал в помощники солнце, дабы натаскало оно воды. Запарилось светило, жидит сугробы, плавит, а оне всё мимо текут. В овраги вода-то хотя набирается, да по канавам по-змеиному ускользает, оттуда на путь-дорогу, что стоит-постаивает, пузыриться квашнёю до вечера, а там уж, незамечена, под пухлым прищуром месяца делается холодна, густа, сомнительна от того, что не удержаться на ней.
Мороз этот ночами, понятно, не пущает дальше. «Т-пру! Стой! Не велено!» – осаживает он водицу, отчего та замирает, прижав прозрачные холодные уши… Ну, а утро опять за своё, вынуждает солнышко засучить рукава. И так уж оно старается, – тонки горячи рученьки мочит, серы сугробы мнёт, сок снежный добывает, наполняет овражки доверху, канавки по колено, дорожки – так только, прикрыть камешки, сор смыть, да сравнять колею с обочиной, ибо тяжко проезжающим, а пешим и того плоше.
Для синиц то времечко в радость, у них, синиц, банный день, а то – неделя. Выбирает каждая птица по ледяной купели, так, чтобы поглубже, да с пологим рыхлым бережком. И, – ну с разбегу в водицу. Хоть и холодна она, да мягка. И уж плещется синичка до мокрых пёрышек, а как смоет с себя последнюю соринку, слабнет от удовольствия. Сядет на веточку, что пониже и поближе, отжимает одежонку досуха, а после машет крыльями быстро, согревается ещё скорее.
Улыбается лес синице, будто его самого щекочет вода промеж пальцев корней, смеётся над сойкой, что глядя на синичку, шустрит, летку-еньку на шпалах пляшет, но следовать её примеру не торопится. Сойке мочить перья не к спеху, весны с летом ждёт, и уж тогда… А покуда – февраль.
