рябила следами собачьих лап; в некоторых местах следы утопали в грязно-бордовых всполохах студенистой жижи. Было тихо.
– За яйцами тебе пошёл, а его бродячие собаки подрали, – сказала Сонька, закрывая ладонью рот, чтобы не раскричаться. – Стаей напали, живого места не оставили. Пока его хватались, пока «скорая» приехала, он только глазами шевелил.
Галька осела. Голыми ногами прямо в грязь.
– Встань! – дёрнула её за ворот пальто тётка Соня.
От этого Галя ещё больше обмякла, отяжелела и безвольным кулём завалилась на бок, схватилась за голову и выпустила долгий, утробный вопль. Прокричавшись, так и не поднимаясь с земли, стала драть свои всклокоченные, давно немытые волосы. Потом вскочила на четвереньки и, разгребая перед собой холодную, мёрзлую грязь, поползла к курточке, схватила, прижала её – вымазанную и стылую – к лицу и запричитала:
– Вовка, родненький! Вовка, сыноче-е-ек!
Сзади подбежала тётка Соня и ещё сильнее дёрнула за шиворот:
– Окстись, окаянная! – тряхнула она Гальку. – Ты чего творишь, убогая твоя душа?! Я тебя к сыну отвести хотела, может, попрощаться успела бы, а ты вся в грязи извалялась. Теперь тебя никуда не пустят. Он в больнице на Шемякинской, живой ещё…
Сонька тяжело дышала, трепля Гальку, как шкодливого котёнка, за шкирку.
– Был живой, – добавила она и скривилась лицом. Пару секунд тётка боролась с собой, а потом, не сдержавшись, взвыла под стать Гальке, упала на колени, сгребла ту в охапку и прижала к своей могучей груди. Так они запричитали вместе.
Когда обе нарыдались, наплакались всласть, тётка Соня отправила шатающуюся теперь уже не от пьянства, а от горя Гальку домой.
– В божеский вид себя приведи, – приказала она, – а я пока в больницу. У меня золовка там медсестрой работает. Сегодня дежурит. Авось ей удастся слово за тебя, непутёвую, замолвить и уговорить к сыну пустить. Даст Бог, может, и попрощаться успеете.
Но умытую, переодевшуюся Гальку к сыну так и не пустили – уж слишком тяжёл он был. Побитой собакой помоталась она под стенами больнички, позаглядывала в холодные окна, поскулила под ними и несолоно хлебавши вернулась в квартиру. Дома упала подрубленным деревом на диван и впервые в жизни отключилась от леденящей реальности без бутылки огненной.
Во сне, тяжёлом и мутном от невыносимого горя, опять пришёл тот согбенный старик. Как и всегда, был он в сером, подпоясанном бечёвкой полотняном балахоне до пят, как и всегда, сел на сундук и молча воззрился на неё.
– Помоги ему! – прохрипела Галька, каким-то особым, звериным чутьём понимая, что у этого можно просить.
Старик смотрел выжидающе.
– Клянусь, пить брошу! Ни капли в рот не возьму! Всё сделаю, только помоги!
Старик встал, но не пошёл к стене, за которой он по своему обыкновению молча исчезал. Вместо этого он впервые пересёк комнату, приблизился к уже сидящей на диване Гальке и
