не в том, чтобы отрицать свои недостатки, а в том, чтобы признавать их и устранять.
Посмотрим, хватит ли у меня мужества признать свои недостатки. Или, может быть, у меня их нет? Ерунда, конечно. Люди без человеческих недостатков так же редки, как человеческие недостатки без людей. Наш идеал – Иосиф Виссарионович Сталин, а разве у него когда-либо дрогнула рука, когда он вскрывал свои ошибки?
Конечно, самому трудно указать свои недостатки. Со стороны, говорят, виднее. Что греха таить, каждый склонен считать, что именно он, а не кто другой думает и поступает правильно.
Самым главным и самым большим своим недостатком я считаю недостаточную твердость в выполнении поставленной задачи, поиски компромисса с задачей при появлении якобы непреодолимых препятствий.
Как пережиток капитализма в сознании осталась во мне некоторая доля тщеславия.
Слишком поздно стал я придавать значения спорту. Теперь приходится раскаиваться в этом – раскаиваться, но не унывать, не опускать руки.
Дальше. Хотя я и считаю себя закоренелым оптимистом, но грущу свирепо, болезненно. Грусть, конечно, хорошая – я бы сказал, веселая штука, когда ей предаваться в меру. Я же в минуты грусти ударяюсь в такую субъективную лирику, что самому страшно становится.
Что же, учтем эти недостатки. Будем их исправлять, а уж детей своих – учить на своих ошибках.
Ну хватит на сегодня, а то готов сразу всю бумагу исписать – давай лишь чернила. Я – в наряде, дежурный по столовой. Время – четвертый час. Пора идти на отдых. Вот еще один мой недостаток: как ударюсь в лирику, так ничем не остановишь. Хорошо хотя то, что в дневнике этот недостаток не так заметен, как в разговоре или письме: не терзать чужого слуха, не отнимать чужого времени.
27 июля среда
Послезавтра – день рождения Женьки Пышкина, послал ему поздравительное письмо.
У меня много друзей. Но нет дороже Женьки. Мы познакомились с ним в сорок шестом году в марте. К нам в полк из Омска приехала группа курсантов для обучения на УТ-2, и среди них был старший сержант Пышкин. Не сразу мы сошлись так близко. Сначала я был восхищен его игрой на гитаре, стал учиться у него. Потом узнал, что он – плясун, а уж два плясуна всегда найдут общий язык, если не в разговоре, так в пляске. Оказалось, что Женька – квалифицированный пианист. Так постепенно мы шли к нашей дружбе.
По счастливой случайности, когда расформировали калачинский полк, мы с Женькой попали вместе в Любино, в одну эскадрилью (конечно, я – механиком, он – курсантом). Мы обрадовались оба этому. Однако ничто нас не сблизило, не сдружило так крепко, как марксизм.
Женька – старый большевик, с сорок четвертого года. Я в это время (в августе сорок шестого) поступил на заочное отделение Омского пединститута и начал усиленно штудировать историю партии. Как-то Женька увидел меня за конспектированием «Капитала». У нас завязался разговор, перешедший в спор, я все более убеждался, что в лице Женьки имею перед собой грамотного
