во время налета V2 уже в самом конце войны и в смерть которой Рита по-прежнему отказывалась верить. Хотя в последнее время Рита, пожалуй, стала чуть лучше спать, но просыпалась все еще часто. И весьма бурно реагировала, буквально впадая в ярость, когда ей мешали заниматься музыкой. Она упражнялась каждый вечер по три-четыре часа.
– Анита мне опять очень трудную пьесу задала, – ныла она. – Совсем меня замучила!
Клара иногда слушала ее игру под дверью, и ей казалось, что все получается просто восхитительно, но каждые несколько минут до нее доносилось сердитое Ритино фырканье, а иногда девочка даже покрикивала на себя: «Ну ты что?! Играй как следует!» или «Не так, не так!».
Новая девочка Джойс по-прежнему выглядела сердитой и исполненной презрения. Она жаловалась, что у нее болит нога, а потому она ненавидит ходить пешком. Иногда она даже вслух хвалила рисунки Питера, однако сама не проявляла ни малейшего желания попробовать что-то изобразить. Морин утверждала, что Джойс «втрескалась» в Питера, когда он сделал для нее тележку, но Морин вечно всех «сватала», так что ее слова вполне могли быть весьма далеки от истинного положения дел.
Клара старалась не позволять Джойс портить ей настроение, но та все-таки ухитрялась его испортить. Джойс отлично умела любого заставить почувствовать ее присутствие. Смеялась Джойс, только если с кем-то из детей случалась беда, и, обладая невероятной проницательностью, порой заранее знала, с кем именно та или иная беда случится. Похоже, ее любимым развлечением стало довести дело до того, чтобы Риту как следует отчитали.
Что касается Ивлин, то та отличалась поразительной безынициативностью и полным отсутствием интереса к окружающим, но в отличие от Джойс предпочитала оставаться на заднем плане. Обычно она сидела на кухне, никого не слушая и провожая глазами каждую тарелку. Если Морин, например, любила порой что-нибудь испечь, то у Ивлин подобного желания никогда не возникало. У нее не было привычки брать в школу сласти и там их на что-нибудь менять, как это делали Барри и Билли. Она все сразу съедала. Она вообще могла есть что угодно и когда угодно.
Однажды днем, привезя Риту на урок музыки, Клара решила поговорить об Ивлин с Анитой, и та, вздохнув, сказала: «Я голодала три года». А ведь раньше Анита о войне даже не упоминала. Но, кажется, сейчас ее прорвало, словно беременность отперла в ее душе некую запретную дверку. А может, просто она успела достаточно хорошо узнать Клару.
– Знаешь, когда русские нас освободили, – рассказывала Анита, – им хотелось быть добрыми, так что они даже лошадь застрелили и стали жарить ее мясо на костре и кормить нас.
– Но так, должно быть, нельзя с людьми, которые…
– Ну да, и некоторые никак не могли остановиться, все ели и ели, пока не падали замертво.
– О господи…
– Я конину не ела – мне вполне хватило того сухаря, которым они меня угостили. У меня и после сухаря живот раздуло. – Какое все это имеет отношение к Ивлин? – думала Клара. – А все из-за голода. И не только. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
