вечер», заставили меня вскочить и одеться. По голосу узнал племянника, который встретил меня в аэропорту. Как бы я ни бодрился, меня слегка шатало. Я, выйдя на так называемую веранду, где стояла остывшая печка-буржуйка, поздоровался. Племянник, справившись о моем здоровье, уважительно встал и пожал руку. Мама, указав мне на умывальник, как в детстве, сказала:
– Там вода теплая, умывайся – полегчает.
Задрав рукава свитера и умывшись, я вернулся за стол, где уже стояли стаканы с горячим ароматным чаем. Племянник, пригубив чаю, спросил:
– Вы когда собираетесь уехать?
Я охрипшим голосом назвал дату вылета – обратный билет купил еще дома. Племянник, кивнув, поинтересовался:
– А в Баку когда поедете?
Мама, не дав мне ответить, ворчливо сказала:
– Какой Баку, внучек?! Разве не видишь, в каком он состоянии? Я боюсь, как бы пневмонии не было! Нет! Пока не оклемается, никуда!
– Ладно, бабушка, не сердись! Просто ребята звонили из Баку. И просили передать дяде, что Дильшад-Ханум очень надеется повидать его.
Дильшад-Ханум была первой женой моего старшего брата, ныне покойного. И я ее очень уважал. Насколько я знал, они друг друга очень любили. А вот почему расстались, вообще понятия не имел. Но факт оставался фактом. Брат почему-то женился во второй раз – на этой Майе.
– Если еще раз позвонят, скажешь – обязательно приедем, – попросил я племянника.
Он, допив свой чай и пожелав доброй ночи, вышел. Мама, опять угостив меня утренним снадобьем и горячим бульоном, заставила лечь на диван около печки. И откуда-то достав маленькие круглые баночки, приготовилась поставить их мне на спину, как в моем детстве, когда мы, дети, болели простудой. Я согласен был на все, лишь бы быстрее встать на ноги. Пока мама проводила этот сеанс терапии, я решил попытаться разузнать у нее истинную причину смерти старшего брата. Но мама, уходя от прямого ответа, переводила разговор на житье-бытье младшего брата: как он в Тамбове устроился, где работает и так далее. Мне стало понятно, что по какой-то причине обсуждать со мной эту тему никто не собирался. Так и не добившись от мамы вразумительного пояснения, после снятия со спины банок я уснул прямо на этом диване. Проснулся от шороха – мама уже колдовала перед печкой. Сухие стебли кустиков хлопка, издавая неприятный звук, утрамбовались в утробе буржуйки. Через минуту печка весело загудела, и мама, закрыв ее дверцу, подмела высыпавшийся мусор. Потом, заметив, что я проснулся, спросила:
– Как себя чувствуешь, сынок?
Нечем было хвалиться. А чтобы ее не расстроить, я пробормотал:
– Да ничего, терпимо.
Уже рассветало. Одевшись, вышел во двор. Утренний холод пронизывал до костей. Если бы туалет был дома, ни за что бы не выходил на улицу. Тем более так болел. Вернувшись и попросив извинения у мамы, я опять лег на диван. Она поняла, что мне по-прежнему неважно.
