столь мягкий человек, сможет глубоко тронуть весьма ожесточенных людей – например, тюремных заключенных, осужденных за убийство. Тем не менее однажды он предложил мне пригласить в группу программы SAT нескольких осужденных, находившихся на испытательном сроке. Иные мои коллеги полагали, что стоило бы избежать ситуации, где в одной группе окажутся и тюремный надзиратель, разрешивший нескольким мужчинам войти в камеру к одной заключенной (которую они намеревались изнасиловать), и сама эта женщина, которая, защищаясь, убила тех мужчин… Однако Ален настоял на их совместном участии в группе, вооружившись исключительно деликатностью, пониманием и искренностью, и сумел глубоко тронуть сердца обоих.
Вряд ли я должен что-то добавлять к тому, что Ален уже сказал о своей работе. Я глубоко и безмерно ценю его как человека, обладающего талантом освобождать внутреннего ребенка в другом и, как следствие, восстанавливать любовь человека к самому себе, – ведь прежде, чем полюбить других, нужно полюбить самого себя. Но поскольку работу настоящего художника сложно свести к набору формул, думаю, что и в данном случае не стоит излишне схематизировать и теоретизировать.
Сегодня Ален не только человек, который смеется, чтобы не страдать, но и человек, сумевший преодолеть страдания своего прошлого. Это отнюдь не обесценивает тот ужас, что ему пришлось пережить в детстве, чтобы научиться жить с таким опытом. И подобно тому, как одна песчинка раздражает нежное тело устрицы, – а та, защищаясь, превращает песчинку в жемчужину, – обстоят порой дела и у нас: то, что нам нужно для преодоления страдания, идет на пользу не только нам самим, но и окружающим, и можно даже предположить, что эта польза могла бы оправдать всё то зло, через которое нам пришлось пройти.
И последнее: я всегда знал, что Ален великий клоун – и человек, который помогает другим исцеляться, обучая их своему искусству. Однако, прочитав его книжечку, я осознал, что Ален еще и поэт, – и ничуть не удивился, но весьма этому обрадовался.
Пролог
Когда умерла моя мать, я был еще совсем маленьким, и тогда я подумал, что это Бог меня наказал. В глубине своей детской души я поверил, что Он, конечно, не знакомый со мной лично, наказал меня за то, что я скрупулезно доставал из своего семилетнего носика козявки и съедал их. В тот момент, увы, никто бы меня в этом не переубедил; вера в наказание, я убежден, поселилась где-то глубоко внутри меня и сохранилась на долгие годы. Потом я просто перестал думать об этом: виновный в преступлении был найден, а дело закрыто.
Прошло немало времени, прежде чем я смог наконец признать свою невиновность, и, когда это произошло, я потерял и немалую долю собственной важности. Так или иначе, считать себя виновным было гораздо проще, чем быть никем. И если, испытав боль, я решил обвинить в этом самого себя, то потому лишь, что куда страшнее было признать, что я не смог спасти маму.
Мое удивление от этого скрытого процесса и осознание его последствий в жизни постепенно сформировали мою страсть как к исследованию территории детства со всеми ее оазисами и пустынями, потайными
