наводнивших Петербург. Мне казалось, что столичные представители «прекрасного пола» всегда отличались своей неразборчивостью и готовностью повиснуть на шее у любого заезжего артиста… В случае с Маяковским этого почему-то не происходило. Я переживал и сетовал на бурлящему Бурлюку, тот внешне сострадал, но чувствовалось, что затаённая обида на Маяковского ещё не растворилась. Ещё бы! Бурлюк и Маяковский учились в одном художественном училище, в курительной комнате которого нередко доставалось первому от второго. Друзьями они сделались незадолго до того, как совет «художников» изгнал их из училища. Как всякий революционер, Маяковский был ограничен и задирист, он умудрялся «метать заводки» даже в доме для престарелых, наиболее опасном и бесперспективном месте. Несколько «престарелых» боксёров проломили голову начинающему поэту, Бурлюку вломил один акробат, я же до сих пор пребываю в «бегах», ибо знаю, что эти проклятые долгожители достанут меня из-под земли, намекни я о месте своего нахождения. По этой причине приходится писать: живу, мол, где-то в Петербурге, последний телефон такой-то… Теперь вам ясно, почему я предпочитаю сотовый! Звоните, не пропадайте!
1 февраля 1997 года
«Выстрел»
1
Если, кроме моих рассказов, читателю окажутся доступны показания очевидцев-то, пожалуй, он без труда сможет достичь достоверности на самой её точной ноте, и мне не придётся тратить время на бесконечные примечания и выписки, количество которых поражает меня самого.
Итак, уже установлено, где, когда и кто убил мои первые впечатления от убийства товарища Земноедова, самого таинственного из случившихся за последнюю неделю преступлений. Моя сестра, ранее показанная вам под именем Зинаида, читала мне «Графа Монте-Кристо», и удивительная её способность вживаться в роль была как-то, кстати, в ту ночь. Часы пробили полночь, и сцена убийства началась. Страсть, свойственная дочери моей матери, действовала на пламя близстоящей свечи расшатывающим образом, я, признаться, вынужден был принять таблетку «Эдвил» исключительно для того, чтобы рукоплескать в ночи не с больной головой. Элеонора, как теперь для удобства и ясности буду называть я свою сестру, затянулась сигаретой и, не имея привычки к курению, засмеялась и закашлялась. На её губах тут и там белели зёрна рисовой каши, которые обволакивал голубоватый дым. Наш общий поклонник Муравьёв, пытаясь погасить овации, разбил рукомойник и только что прокипячённый шприц. Муравьёв нередко ночевал вне дома, подражая своим петербургским товарищам, ночевавшим в его квартире на Сапёрном. Мы с сестрой по ночам конспирировались под гостей и потому избежали ареста. Приводить здесь имена взятых вместо нас людей не вижу необходимости – список, поверьте, внушительный.
Как известно, Петербург – колыбель пяти-шести революций, но, заглянув в эту «колыбель» теперь, вы обнаружите там, кроме очередного революционного младенца,
