ящик, а рядом рассыпанные гвозди – острые, как кинжалы.
Я сразу же представляю ужасы, какие дяденька может сделать со мной этими гвоздями. В такой ярости, как сейчас, он передо мной впервые. Видать, озверел, когда я его ложкой пырнула.
Вдруг за стеной слышится шепот тетеньки. Она зовет дяденьку, велит не грохотать так, а то кто-нибудь услышит.
– Ну чего, нашел? – спрашивает тятенька.
Дяденька глубоко вздыхает и говорит:
– Не-а, ее тут нет.
Свет фонарика отступает от меня, шаги дяденьки удаляются, и в конце концов он выходит.
Стоя у сарая, они вполголоса прикидывают, как меня найти, и решают, что дяденька пойдет в одну сторону, а тетенька – в другую.
А у меня тоже есть план: я останусь тут.
– Дома всё в порядке? – спрашивает дяденька, и я понимаю, что он говорит про Гуса.
– В порядке, – отвечает тетенька.
Значит, она все-таки схватила Гуса и затащила назад. Теперь он заперт в подвале. Один. А может, его и в живых-то уже нет, ведь самое страшное наказание, какое только можно выдумать за мой поступок, – это покалечить или убить Гуса…
Хочется разреветься, но плач меня выдаст. Я, конечно, могла бы и правда выдать себя и вернуться к Гусу, но нельзя. Хоть один из нас должен пройти через эту пытку и рассказать всем, где мы были столько времени. Как раз ради Гуса я и должна выжить.
В щели между досками понемногу проникает золотистый свет. Я такого сто лет не видала. От солнечных лучей у меня наворачиваются слезы, но я не плачу, потому что пользы от этого не будет. Раз я собираюсь найти дорогу домой, голову терять нельзя.
Теперь при свете видно, что сарай совсем старый и хлипенький. Тут есть газонокосилка, лестница, несколько сломанных великов. Я встаю с пола; ноги затекли из-за того, что всю ночь просидела свернувшись клубочком. Глаз я так и не сомкнула – боялась, что дяденька вернется.
В какой-то момент ночью пошел дождь. Он стучал по крыше сарая, и время от времени мне на руки и на лицо падала капелька-другая. Я хотела собрать воду в ладошки и попить, однако капелек было слишком мало. В горле совсем пересохло. Я столько дней не пила… Губы тоже высохли, потрескались; я их облизывала и чувствовала вкус крови.
Когда дождь шел, я еле сдержалась, чтобы не выйти из сарая и не запрокинуть голову с открытым ртом. Правда, я до смерти боялась, что снаружи меня дожидается дяденька.
От бега теперь все тело болит. На руках и ногах засохшая кровь – это когда я о дерево запнулась да упала. Ступни тоже все в крови, в занозах и мелких камушках. Наступать очень больно. На свету я еще заметила у себя на руках шрамы, не понять от чего. Наверное, от того, что тетенька хлестала меня ремнем, или от того, что однажды облила какой-то жгучей водой, которая пахла бассейном. Потом то жутко больно было, то чесалось до полусмерти.
Я подхожу к дверям, выглядываю, осматриваюсь. Не знаю, где я, не знаю, есть ли тут кто еще, не следят ли за мной.
Вижу дом. Большой, белый,
