и, машинально схватившись за книжку, высовывавшуюся из кармана, страшно расчихался. Потом продолжал:
– Душа Кратинуса была так себе; Аристофана вкусна; Платона превосходна, не вашего Платона, а комического поэта, от вашего Платона стошнило бы Цербера – фа! Затем, позвольте! были там Невий, и Андроник, и Плавт, и Теренций! Были Люцилий, и Катулл, и Назон, и Квинт Флакк, милый Квинтик, как я называл его, когда он потешал меня своими песенками, а я поджаривал его – так, шутки ради – на вилке. Но у этих римлян не хватает букета. Один жирный грек стоит дюжины римлян, к тому же он не скоро портится, чего нельзя сказать о квиритах. – Попробуем-ка вашего сотерна.
Между тем Бон-Бон оправился и, порешив nil admirari[52], достал несколько бутылок сотерна. Он, однако, услышал странный звук: точно кто-то махал хвостом. Философ сделал вид, что не замечает этого крайне неприличного поведения его величества, и ограничился тем, что дал пинка собаке и велел ей лежать смирно. Посетитель продолжал:
– Я нахожу, что Гораций сильно отзывался Аристотелем. Я, знаете, обожаю разнообразие. Теренция я не мог бы отличить от Менандра. Назон, к моему изумлению, оказался тот же Никандр, хотя и под другим соусом. Вергилий напоминал Теокрита, Марциал – Архилоха, а Тит Ливий был положительно вторым Полибием.
– Уэ! – ответил Бон-Бон.
– Но я питаю склонность, monsieur Бон-Бон, я питаю склонность к философам. А с вашего позволения, сударь, не каждый черт, я хочу сказать, не всякий джентльмен сумеет выбрать философа. Длинные нехороши, и самый лучший, если его не облупить хорошенько, отзывается желчью.
– Облупить!
– То есть вынуть из тела.
– А как вы находите, уэ! врачей?
– И не говорите! Тьфу! Тьфу! (его величество вырвало). – Я раз только попробовал одного, этого шельму Гиппократа, и вонял же он ассафетидой!.. Я простудился, промывая его в Стиксе, и в конце концов схватил холеру.
– Жалкая – уэ! – тварь, – воскликнул Бон-Бон, – микстурное отродье!
И философ уронил слезу.
– В конце концов, – продолжал посетитель, – в конце концов, если чер… если джентльмен хочет оставаться в живых, ему нужно-таки поработать головой; полное лицо у нас – явный признак дипломатических способностей.
– Как так?
– Видите ли, нам приходится подчас терпеть крайний недостаток в съестных припасах. В нашем знойном климате душа редко остается в живых долее двух-трех дней, а после смерти, если не посолить немедленно (соленые же души невкусны), она начинает… припахивать… – понимаете, э? Когда души достаются нам обыкновенным путем, больше всего приходится опасаться гниения.
– Уэ! – уэ! – Боже мой! Как же вы изворачиваетесь?
Тут железная лампа закачалась с удвоенной силой, а дьявол подскочил на стуле; однако, слегка вздохнув, оправился и только заметил вполголоса нашему герою:
– Послушайте, Пьер Бон-Бон, вы не должны употреблять таких выражений!
Хозяин осушил еще стакан в знак согласия и понимания, и посетитель продолжал:
– Изворачиваемся различными способами: иные
Ничему не удивляться (лат.).
