ветер.
– Хватит, нам хватит оставшихся! – рычит Бабухин.
Он перепрыгивает через правый рельс, чтобы бежать по тропинке в направлении воображаемого огонька надежды.
«Хорошо жить с сердцем, полным ожидания великой радости». Но неуютно. Неуютно, если не чуешь под собою окоченевших ног, если мороз пронизывает насквозь (не одежду, но – тело), если уши, которых, кажется, уже и нет над вздёрнутыми плечами, влекут, тем не менее, ладони давно околевших рук.
Бабухин, перебрасывая металлический ящик из одной руки в другую, продолжает бежать, тупея с каждым шагом, и – в геометрической прогрессии. А носки уже можно отжимать, так как глупый человеческий организм, продолжая выводить тепловые градусы на уровень кожного покрова, подтапливает соприкасающийся со ступнями ног снег.
– А давай, Пашка, вернёмся утром и соберём.
Бабухин бежит и не слушает Литикова. Этот идиот Мишка ещё не понял, что, возможно, и не доживут они до утра. Сколько километров смогут они преодолеть? По морозу! Раздетые! А где находится тот населённый пункт, куда бежит эта хилая тропинка, то да потому выскакивающая из-под ног? Ни огонька, ни звука в ночи. А тут ещё эта железяка с цветными бумажками, которые превратятся в деньги лишь в том случае, если их с Литиковым не укроет непогода снегом до наступления вонючей, слякотной весны.
– Эй! – Бабухин остановился и обернулся к Литикову. – Твоя очередь.
И он, слегка нагнувшись, уронил сейф на тропинку. Теперь можно обе руки сунуть под мышки.
– Давай по пятьдесят грамм. Для сугреву, – пролепетал Литиков.
– А остальное – куда? Выбросить?
– Можно и допить, – неуверенно произнёс Литиков.
– И под снегом упокоиться?
– Холод же. Моментом выветрится. И опьянеть не успеем.
– Давай! – не без внутреннего сопротивления проронил Бабухин.
Литиков зубами открыл бутылку и протянул Бабухину. Бабухин сделал несколько крупных глотков и вернул сосуд с горячительным Литикову.
Когда бутылку сунули в снег, в ней оставалось не более половины.
Они бежали, шли, брели, опять пытались бежать. И выбрасывали бутылки, одну за другой. Порой и не пригубив даже. Мешали они, торчащие из карманов, на ходу перекидывать справа налево и обратно тяжеленный, обжигающий руки ящик. А потом из рук одного путешественника – в руки второму.
И длилось это бесконечно долго. И когда впервые мелькнул огонёк, Бабухин и Литиков уже не способны были проявлять какие-либо чувства. Мелькнул и мелькнул. Ну и что? Они продолжали топтать тропинку, отупело-механически, готовые в любую минуту отказаться от этой жизни-нежизни, повалившись на искрящуюся в лунном свете перину и мгновенно заснув.
Бабухин уже не завидовал короткому шагу Литикова, потому как длина его собственных шагов давно уже вышла на уровень отметки, именуемой «ниже низшего предела», что, однако, не сократило количества промахов, допускаемых
