жить без него. И он, Генри Маршал, убийца их родного человека. И он, убив одного, чуть не убил другого. Что же это такое, как не ад уже здесь, на земле? Ад, потому что жить с мыслью, что ты по сути убийца целой семьи, невыносимо. А если бы убили меня? –размышлял далее Генри. – Вот я лежу на кровати, думаю, а так бы лежал под землей и не думал, и не осознавал бы себя, и ничего вообще не осознавал, и не увидел бы новый восход, и не прочитал бы письмо Алисии, и не почувствовал бы радость от еды и вина».
Мыслей было много, ум искал выход из них и нашёл его в сочинении баллады: «Послушайте повесть как юный солдат Убил человека по имени брат, Убил и другого, что был с ним в родстве Две жизни, два сердца, души тоже две.
Послушайте дальше. Убийца страдал, В руке его снова кровавый кинжал, Но целит в себя, чтобы чувства унять, Он жил бы еще, но не хочет страдать.
Впивается сталь в обнаженную грудь, И больно кричать, даже больно вздохнуть; Вот так наказанье настигло того, Кто был здесь под властью меча своего».
Цитоль сопровождала печальными аккордами каждое слово поэта. Когда прозвучала последняя нота, стало легче. Чувства, высказанные вслух, потеряли свою силу. Генри начал дремать. «В конце-концов, – решил он, -есть Божий Суд. Роберта покарал Бог, а не я. Мы одинаково рисковали и ему крупно повезло, что он только ранен. Его брату повезло меньше: мой кинжал оказался проворнее его меча. К тому же мы были пьяны – какой спрос с пьяного человека?» «Генри, – совесть взяла слово последний раз, – винные пары – не оправдание. Ты убил не в поединке, а зарезал в драке». Совесть подчеркнула слово «зарезал». Генри смело отразил атаку: «Он тоже мог меня заколоть, он мог меня зарубить, и он тоже был пьян – все честно, все справедливо». Совесть затихла. Генри уснул. Повернувшись во сне, он уронил цитоль. Корпус при ударе об пол издал глухой звук, струны тихо прогудели.
За последующие годы Генри Маршал не раз участвовал в дуэлях. Он никому не прощал даже намёка на обиду. Его вспыльчивость стала легендарной. Молодые пажи говорили друг другу: «Ты вспыльчив, как Маршал». Молодые оруженосцы хвалились: «Я, как Генри, обид не прощаю», – так звучала похвальба.
И вот перчатку бросил Уильям Перси – человек, с которым они дружили много лет, с кем они делили тяготы пажеской службы и службы оруженосцами. Неожиданно для самого себя Генри опять начал испытывать муки совести. Он понимал, что Уильям больше преуспел при дворе государя нежели в упражнениях с оружием; понимал, что будет вынужден либо убить товарища, либо тяжело ранить его, может быть, изуродовать, как он изуродовал когда-то Роберта Диксона. Он понимал, что от дуэли отказаться нельзя, ведь в таком случае его разжалуют из рыцарей, как труса и человека, нарушающего собственные обеты. «Клянусь, – сказал Генри однажды при многих свидетелях, – никому не прощать обид! Клянусь сражаться с каждым, кто усомнится в моём благородном происхождении! Клянусь убивать врагов Отечества сколько бы
