было не разобрать, но они определённо ругались на нашей кухне. Их взгляды, наполненные ненавистью друг к другу, сквозь слёзы метали молнии, от которых содрогался сам воздух. Мужчина был крепко пьян. Он беззвучно кричал, доказывая что-то женщине, при этом как-то ломано жестикулируя, словно кукла-марионетка, которую дёргают за ниточки. Закончив фразу, он выходил из кухни, но женщина что-то говоря ему вслед, возвращала мужчину обратно, заставляя его раз за разом метаться в жуткой циклической последовательности немого кино, поставленного на повтор. Кино, в котором я был одновременно и зрителем и актёром.
– Глаша, оставь его! Пусть уходит! – возопил я-зритель, обращаясь к женщине, но та проигнорировала меня, продолжая придерживаться сценария давно забытого мной воспоминания. Ей нужно было отыграть роль до конца, а играла она блестяще, доводя сцену до завершения, а меня-актёра до полного безумия.
Не в силах повлиять на дальнейшее событие, я заворожённо смотрел на самого себя, ожидая кульминации действа…
На мне была выцветшая бордовая футболка, поверх которой, сверкая под светом кухонной люстры, на серебряной цепочке висел серебряный крестик. Я снова собирался уходить, но Глаша удержала меня резким и по всей видимости очень обидным высказыванием. Я повернулся к ней, явив на свет лицо, искажённое болью, страданием и ненавистью. Сжимая в кулаке распятие, я грациозно выгнулся всем телом, будто, управляющий мной марионеточник, разом натянул все связывающие меня нити…
Звенья лопнули, осыпаясь серебряной пылью, быстрее которой, с характерным звуком, на пол упал Иисус Христос в миниатюре. Крест был сорван. А я отвернувшись от него всё-таки ушёл, погрузившись во тьму коридора нашей квартиры, где по-прежнему мирно спал мой Гошенька… мой сынок…
