лакомясь удивительной лесной клубникой, которая даже созрев, оставалась сахарно—белой, едва розовой, – но сладости и аромата необычайных, ни с чем не сравнимых.
В одну из первых ночей мне приснился бугристый вечерний луг и золотисто—зеленый домик. Было очень тихо и спокойно. Я вошел внутрь и тогда увидел, что вверху нет крыши, – только синее вечернее небо, а на белом и гладком, словно мраморном полу извиваются и переплетаются кольцами небольшие черные змеи. Я выскочил из домика и куда—то убежал. И хотя я понимал, что бегаю—то я в любом случае быстрее, чем они ползают, однако какое—то неприятное, тягостное чувство не покидало меня, – якобы оттого, что эти змеи отличаются каким—то навязчивым упорством и медленно, но верно, может быть, потянуться за мной, как далеко бы я не убежал.
За черными окнами просторной спальной палаты, застекленной, как летняя веранда, стояло ровное ночное стрекотание, а я лежал в полусне, скрючившись под одеялом и старался отвлечься и перетерпеть распиравшие живот приступы, которые нарастали и делались все мучительнее. Дощатая уборная над оврагам была где—то бесконечно далеко, в глухой ночной мгле. Нельзя было и мечтать добраться туда. Столь же невозможным казалось нарушить сонную тишину, окликнуть нянечку или, поднявшись, самому пойти к ней. Чувствуя, как лоб и ладони покрываются маслянистой испариной, я изо всех сил уговаривал живот успокоиться и сдерживал дыхание, чтобы не шевелиться и даже шорохом или скрипом кровати не обнаружить себя. Уже корчась и сплетая ноги в косу, я отчаянно звал про себя маму и, как бы надеясь последним усилием обмануть или заговорить напасть, горячо лепетал в подушку что—то вроде заклинания: «Мамочка, лапочка, рыбочка, яблочко, курочка, девочка, елочка, кошечка, звездочка…» И в этом полубреду я все—таки поднял себя из постели и между двумя рядами кроватей (для мальчиков и девочек) прошел босиком к двери, за которой виднелся слабый свет, и толкнул ее.
– Что ты, сыночек? – поднялась навстречу воспитательница и, сообразив, сразу же подхватила меня в охапку и устроила над дежурным ведром, холодные края которого прокатились по моим ягодицам.
Потом она задержала меня около себя, еще дрожащего, и, заглянув в глаза, улыбнулась и тихонько спросила, может быть, я хочу полежать с мамочкой, ведь я ее сыночек, так?.. И действительно уложила с собой, пока все остальные спали в общей палате, и, обняв ее, я согрелся и уснул.
Совершенно особенными, благолепными были банные дни. Девочек мыли первыми – из—за возни с их длинными волосами, – и мы, мальчики, долго дожидались своей очереди на скамеечке около барака—бани, что на краю клеверного поля. Пахучий белый пар вылезал из окошка и из—под двери, а на почерневшей наружной стене проступали мельчайшие капельки влаги. Когда глянцево румяные, с блестящими глазами и туго заплетенными косами девочки высыпали на воздух, мы толкаясь спешили внутрь. И все внутри было приятно—осязаемым
