всадники. Иван Максимович ухватился за перила и весь перегнулся вперед. На переднем коне боком сидел Афонька, на другом, рядом, холоп. А между лошадьми была привешена плетенка, и в ней, протянувшись, закинув голову, лицом белый, как холст, с закрытыми глазами лежал Максим Максимович. Афонька подстегнул лошадь, и голова Максима замоталась.
Во дворе примолкло все. Холопы снимали шапки, крестились. Иван Максимович тоже снял соболью шапку и перекрестился.
Вдруг дверь на крыльцо распахнулась, и из сеней выбежала высокая чернобровая женщина в одном черном волоснике на голове.
– Чего с Максимом? – крикнула она. – Ох, да что ж это?
Иван Максимович молчал.
– Афонька, чего с Максим Максимычем? – крикнула она опять, сбегая с лестницы.
Афонька слез с лошади и стоял, переминаясь и не глядя на молодую хозяйку.
– Чего ж стали? – крикнула она на холопов. – Сымайте хозяина! Мелеха, держи лошадей… И тут беда! – проговорила она тише. – Дал бог муженька. Не изжить с им бед.
– Анна Ефимовна… – заговорил несмело Афонька.
– Ладно, Афонька, – перебила она, в горницу ко мне придешь, и с Мелехой. Несите хозяина.
Холопы отвязали плетенку и, толкаясь на узкой лестнице, ступая не в раз, неловко понесли Максима Максимовича, наверх. Анна Ефимовна шла впереди и придерживала мужу голову.
Иван Максимович пропустил носилки, сошел с крыльца, махнул Афоньке и что-то сказал ему, погрозив перед самым носом кулаком.
Анна Ефимовна, как только вошла в сени, крикнула свою мамку и велела ей бежать за лекарем.
– Почто за лекарем? – шепнула ей мамка. – Помер, вишь, хозяин.
Анна Ефимовна только взглянула на нее сердито.
– Сказано, тотчас сыщи.
Максима Максимовича Анна Ефимовна велела внести налево в свою первую горницу и положить на лавке под окном. Посмотрела она на него и головой покачала. И так-то неказист он был – худой, кожа да кости, бородка жидкая и лицом серый какой-то, а тут еще грязью его всего забрызгало. Однорядка изорвалась вся, рукав от кафтана на пол свис, мокрый, черный. Анна Ефимовна пошла в опочивальню, принесла оттуда рушник и изголовье. Изголовье подложила под голову Максиму Максимовичу, рушником[2] вытерла ему лицо и опять головой покачала. Оглянулась, а у дверей толкутся Афонька и Мелеха. Анна Ефимовна махнула им, чтобы шли поближе, и сама навстречу пошла.
– Ну, Афонька, сказывай, как та беда приключилась, – сказала она, – да мотри, не путай.
– Почто путать, государыня, заговорил Афонька, – все как на духу скажу. – Норовист, вишь, жеребец тот сильно.
– Чего норовист? – заговорил Мелеха. – Покуда ты…
– Молчи, Мелеха, – перебил Афонька, – сам скажу. – Вишь, как норовист жеребец тот…
– Чего ж иного не заседлал, коли тот норовист? – спросила Анна Ефимовна.
– Да, вишь, попервоначалу-то не знать было. Ладно ехали, весел был Максим Максимыч… Да, вишь, не совладать ему…
Рушник – полотенце.
