они сколотили для Синявского персональную табуретку. Как сказал поэт: “Ты – царь, сиди один”.
Возможно, другим евреям это покажется странным, но именно немецкую книгу я прикладываю к больному месту, как подорожник к ранке. Германские авторы чаще других учили меня тому, как примириться с жизнью.
Отвращение к окружающему, как и вера в его монопольную власть над душой, – бесплодные эмоции. Но достаточно намека на спрятанную под штукатуркой параллельную вселенную, чтобы судьба стала терпимой, а книга – убежищем. По-моему, это и имела в виду самая богатая – немецкая – ветвь романтизма, чьими плодами я пользуюсь всю жизнь, начатую вместе с братьями Гримм.
Сегодня, однако, в обильном вымыслом сюжете меня интересует лишь то, что он существует. Главное – не перипетии магических превращений, а их возможность. Сказка декларирует: то, что есть, не все, что есть. Примерно это же я вынес из идеалистической философии, не забывшей присовокупить неожиданный совет.
– Счастье, – учил Гегель, – составляют жена и служба.
Конечно, из романтических фантазий можно сделать и другие выводы.
– Под Сталинградом, – написал во время войны британский журналист, – левое гегельянство сражалось с правым.
Но если романтизм, как не без оснований утверждают историки, ведет к фашизму всякого толка, то тем больше оснований любить немецкий дух молодым и практически беспомощным.
– Кант, – говорил бургомистр Кёнигсберга, – не мог бы управлять и курятником.
Зато его земляк Гофман с выгодой для себя сменил карьеру музыканта на службу чиновника, причем дельного.
Жизнь Гофмана пришлась на лучшие годы в немецкой культуре, которые вовсе не совпадали с периодом исторического величия и военной мощи. Напротив, тевтонский гений чахнет от побед и возрождается от поражений. Так было с Веймаром – и с тем, в котором жил Гёте, и с тем, где возникла республика.
Третий Веймар мне довелось увидеть не вовремя – то ли поздно, то ли рано. ГДР была уже бывшей, но в ней еще ничего не успело измениться. Упраздненную границу можно было увидеть невооруженным глазом. Особенно в Берлине, где я гостил у дальновидного историка, за бесценок купившего квартиру на улице, упиравшейся в исчезнувшую, как он и предсказывал, Стену. По ее западную сторону безалаберно жили турки, за восточной начиналась бледная немочь социалистической архитектуры.
Впервые попав на Восток с Запада, я отправился в Веймар, всех жителей которого я знал из Эккермана. Как все индустриальные монстры, город начинался задолго до того, как хотелось бы. Уродливая незрелость рабочих кварталов казалась издевательской бестактностью в центре ветхой Европы. Новостройки ведь не стареют, а разрушаются, как мертвые дети. Зато центральная площадь с гостиницей “Белый слон” не позволила себе измениться, потому что тут был дом Гёте.
Меня
