как птички с птичками! В холодных скалах над океаном. Поэтому женщины их иногда и подкармливают.
Всю жизнь буду помнить одну картинку, подсмотренную на паперти.
Просят подаяние нищие и бомжи. Сидят рядышком он и она, парочка. Бог ведь ни за что не попустит, чтобы всякой твари не было по паре. Никогда такого быть не может, чтобы и на предельном дне или даже ниже, в самом страшном сне своём и падении человек остался бы без неё, своей подружки-птички, своей щебетуньи, пусть и долбанной мозгоклюйки. Она всегда будет рядом с ним, а он постоянно с нею. Какие бы они оба ни были всё это время.
Вот так и сидели они тогда на паперти у храма, рядышком, вроде сравнительно молодые, а словно совсем старенькие дедушка с бабушкой, как два облезлых замерзающих голубка, донельзя завшивленные, оборванные и ободранные, в гнойниках и язвах. Он пересаживается с корточки на корточку, гладит её по посиневшей шершавой щеке, суёт в руку надкусанный пасхальный куличик, смахивает ей слезинку и невыразимо нежно воркует с испитыми хрипами в просаженной глотке: «Любимая моя! Любимая!». А чё-почём дальше сказать и не знает. И слов никаких больше нет. А зачем они? Он ей принёс кулич и поэтому она – его! Пусть теперь хоть совсем мозги выклёвывает. Любимой всё можно. Чик-чирик.
Вот так и я сейчас. Глажу по щеке намертво запавшую мне в душу придорожную шлюху, на которой клейма негде ставить, и говорю внезапно охрипшим голосом: «Любимая ты моя! Любимая!». И никаких других слов у меня не осталось. Знаю лишь, что «Любимая», больше ничего не помню и этого по жизни оказалось достаточно. А мозги мне и без любимой добрые люди уже выклевали. Только слёзы катятся из непостижимо стонущей души. Не пойму, отчего да почему. Чик-чирик.
Оскар Уайльд говорил, что грех – самый яркий мазок в жизни человека. По сути ничего другого в ней нет и после неё не останется. Перефразируя Пушкина, можно сказать, что и в самом страшном сне обязан человек не смельчать в суете, не испачкаться в ней, лишь бы не опоздать согрешить, потому что иначе будет бесплодно каяться за то, что не успел этого сделать. Потому что как раз согрешить, упасть на самое дно и измазаться так, что даже свиньи от зависти поморщатся, а потом со слезами покаяться именно в этом и восстать – это и означает стать человеком. Без действительного греха нет реального покаяния, а без покаяния не бывает человека. Поэтому-то господь за одного покаявшегося грешника и даёт сто праведников. Потому что тот выстрадал в себе человека, а они с чистого листа, с мудра ума всё себе и так получили и каются, как правило, вхолостую. Да и в чём праведникам, в самом деле, каяться?! В том, что когда-то не совсем канонически верно причастились?! Какие у них-то могут быть грехи?! Они же и грехов настоящих не совершали!.. Подумаешь, грохнули кого-то на заре безмозглой юности или, как Блаженный Августин, воровали яблоки, или на худой случай конкурента на крест отправили. Эки прегрешения! По нынешним грешищам такое и за отсев не считается. Впрочем, кажется, я где-то об этом
