ничего не выходило хорошего. Губы были обветрены, ноги – в пыли, и очень хотелось забросить все и пойти полазить по деревьям, как обезьянка. Меня как будто все время бросало из буйной резвости в крайнюю апатичность, что не могло не броситься в глаза. И папу это тоже раздражало. Его раздражало все. Потому к вечному порицанию за неопрятность добавилось еще одно – о моих странностях. Папа, в минуты острого раздражения, тихо говорил: «Этот ребенок какой-то не такой». И это было очень обидно.
Мария была совсем другого сорта! Она, конечно, была с сердцем-айсбергом, но всегда и во всем была образцовой. Как на открытке! И о ней всегда можно было сказать что-то хорошее, привести в пример. Не важно, что реально стояло за этими красивыми и хорошими примерами. Так, она дарила своих кукол, но только старых и нелюбимых. Отдавала платья, правда, наверняка зная, что я их терпеть не могу. И называла так же, как и папа, однако немного на свой лад – Нико или даже Николь.
Для мамы существовала другая я. Мамина Вера, которой втайне от отца разрешалось все – есть шоколадки под столом, прокалывать уши без разрешения папы и не пытаться быть второй Марией. Я впадала в вольную буйность, и иногда мне казалось, что этой вольницей я злоупотребляю, хотя мне это и не всегда приносит радости. Так, даже устав, я старалась беситься на полную катушку. С тихим злорадством внутри и со странным ощущением, как будто я снова не принадлежу себе. Просто для мамы нужно было быть такой, какой не нужно было быть для папы. В этом был какой-то тайный смысл.
К своему горю, в подростковом возрасте я вдруг сообразила, что мама разрешает мне быть такой просто назло папе или даже порой провоцирует меня сделать что-то, что его разозлит. Любви в этом не было. Была просто шахматная игра ребенком. Мной. Вот такая вам месть за те язвительные фразочки о фантазиях сумасшедшей. Но поняла я это слишком поздно. Да и пойми я это раньше – разве это бы что-то изменило? Ничего. Меня бы продолжали тянуть в разные стороны. Я всегда оставалась бы раздвоенной…
Меня как будто было две, но нигде не было меня настоящей. Я не могу сказать, что я в детстве об этом думала слишком часто, у меня была целая гора других важных детских дел, но ощущение этой раздвоенности все время сидело во мне и точило, как червь. Так что неудивительно, что со временем я больше удовольствия стала испытывать от одиночества, чем от компаний друзей или родных. Тогда можно было не задаваться вопросом, кем я должна быть – Верой или Никой, и просто делать, что хочется. Впрочем, мне было нужно не много – мне нравилось бродить по двору и играть с воображаемыми друзьями, для которых, кстати, тоже можно было быть кем угодно, они всегда верили на слово. Когда воображаемые друзья отлучались для воображаемых важных дел, я придумывала далекие миры и фантастические истории, и для этого компания мне тоже не была нужна. Много читала, рисовала, вязала, мастерила и даже выжигала по дереву. Дела, для которых никто не нужен, кроме себя самой.
Наедине с собой было очень хорошо. Но жаль, что жить так нельзя.
В
