Даже Катерина как-то очень уж откровенно проговорилась на этот счет. Жарила с утра яичницу, а потом вдруг отвернулась от плиты, посмотрела куда-то в пространство поверх моей головы и ни с того ни с сего, высказалась в том смысле, что уж больно велика разница: двадцать пять лет – она ему в дочери годится… И заплакала.
Я не помню, у кого из нас – у меня или Катерины – впервые замаячила мысль свести Валерия с Марьяной, но точно знаю, что это случилось не само собой. Хотя сам случай вполне вписывался в народную социологическую шкалу, согласно которой мужчину в возрасте от двадцати до тридцати лет женит любовь, от тридцати до сорока – друзья, а далее – по большей части глупость. Но вначале никакой мысли о женитьбе не было: двух месяцев не прошло, как на пожаре погиб Стас, и Марьяна вообще не хотела видеть никого, кроме самых близких друзей, к коим, в первую очередь, относились мы с Катериной. При том, что ее покойный муж Стас был человеком совсем другого, не нашего круга, и когда мы собирались на какие-нибудь общие праздники, по большей части молчал и, выслушав чей-нибудь тост, поднимал над скатертью рюмку водки, вставал и, методично чокнувшись с каждым из присутствующих, опрокидывал стопку в свои ржавые прокуренные усы. Как это получилось? Довольно странно, даже романтично, и несмотря на то, что лубочные красоты и кошмары триллеров, боевиков и “love story” с их развесистыми happy end’ами в равной степени нагоняют на меня безудержную зевоту, я постараюсь вкратце изложить предысторию этого странного брака.
Представьте себе такую сцену: мастерская в мансарде, по стенкам холсты, куски фанеры, по углам безликие портновские манекены, все это закрашено жирными экспрессивными мазками, закамуфлировано всякой дрянью от обрывков ботиночных шнурков до консервных банок, стоптанных туфель, пустых папиросных пачек, бутылочных пробок и использованных презервативов – инсталляции, перформансы, муляжи и марьяжи. Особенно, марьяжи. Причем, не карточные, а самые натуральные: король, дама, и где-то сбоку, на табуреточке – валет. Освещается все это трущобное великолепие вмонтированными в потолок автомобильными фарами, свет которых довольно рельефно лепит скульптурную группу: король, дама, валет – сидящую вокруг шаткого трехногого столика, уставленного разнообразными бутылками с иностранными этикетками: “Shootarita”, “Baileys”, “Loel”.
– Ах, какая прелесть – этот “Loel”! – томно восклицает “дама”, пригубив из фарфорового стаканчика, обвитого матовым ультрамариновым дракончиком – изделие художницы-керамистки из мансарды напротив.
– Португальский портвейн тоже ничего, – говорит “король”, подвигая “даме” свой граненый стакан, украшенный разноцветными отпечатками его сильных костлявых пальцев.
– Ах, нет, Рашид, как ты можешь так говорить! – морщится “дама”, пригубливая и брезгливо отстраняя от себя стакан с темной подковкой губной помады на ободе, – портвейн есть портвейн!..
“Валет” тонко и жидко хихикает, исподволь бросая на них злые, жалкие, умоляющие взгляды. Он-то точно знает, что во всех этих
