он худи, я резко стянула тесемки в удушающем обхвате. И почти тут же развязала их обратно, вспомнив, что удушение занимает вторую строчку в таблице с причинами смерти.
Звуки, что полгода назад я приняла за звон в ушах после взрыва в оранжерее, все больше походили на голос… ее голос… оставшийся в моей голове.
Я отвела взгляд от плотно задернутой занавески, от всполохов свечей с ароматом экзотических фруктов, от играющих в бадминтон искорок на луковках-колоколах будильника, когда в поле зрения угодила Геката – белый хорек, что жил когда-то у Аллы.
Геката – имя богини ядов и ночных кошмаров. Что-то таинственное, непознанное и темное внутри пушистой оболочки – такой казалась Воронцова Алла. Вечная чемпионка, с умом, превосходящим в развитии человеческий, многоликая и бессмертная богиня.
– Бессмертная, – вздрогнула я и на всякий случай зажгла еще одну свечу, чтобы в комнате стало светлее, чтобы перестала скакать по стенам тень Гекаты – то ли хорька, то ли мертвой девушки, застрявшей тенью у меня в голове.
Она ушла в пространство, где нет будильников и скрепок, где никто не убьет ее снова никаким, даже самым эксцентричным способом, пока здесь, в темноте и мраке съемной квартиры, отовсюду будет разноситься раскатистый смех с придыханием и стук ее красных каблуков, стреляющий эхом мне в висок.
Но самый страшный отпечаток гениальности Аллы достался Воеводину. Тот след, от которого каждая ищейка приходит в ужас, – след, что заводит сыскного пса в тупик.
Семен Михайлович так и не смог найти ответ на вопрос: куда ведут следы, на кого нацелилась смерть, зашифрованная в детских рисунках Аллы, что созданы из ингредиентов бесконечного количества наук – от теории графов до биоинженерии?
Воеводин увидел их впервые много лет назад, когда, используя свои влиятельные связи, мама Аллы вышла на необычного следователя. Она решила, что если не врачи и не экстрасенсы, то, может, полиция (и хорошо, что она необычная, как и ее девочка) ответит на вопрос, почему ее дочь снова и снова хоронит трех кукол, рисуя им на лбах прицел оптической винтовки. Что за ужасы она рисует на альбомных листах? Ужасы эти мать Аллы ощущала всем своим существом. Она не признавалась, но я видела этот родительский страх в ее обожании собственной дочери – кто же ее ребенок?
Воеводин не смог расшифровать каракули девочки, которые, повзрослев, она назвала «уравнениями смерти». И никто не смог. Теперь ее наследие перекочевало на пробковую доску в кабинете Воеводина, и каждый гость Семена Михайловича отвешивал в адрес «уравнений» милую улыбочку, принимая их за рисунки внучат сентиментально настроенного седовласого вояки. В бюро появился шифровально-лингвистический отдел, который возглавил Женя Дунаев – бывший агент под прикрытием в семье Воронцовых.
Всякий раз я чувствовала неловкость, пересекаясь взглядом с Женей. Все-таки моя бабуля с ружьями наперевес прострелила ему – сотруднику полиции – руку, решив, что он выстрелит в меня, ведь все мы считали Женю водителем и охранником Воронцовых.
Но Женя был счастлив уже тем, что бабуля прострелила его кисть филигранно, не задев важных сухожилий. И хоть с оперативной службой Женя на время расстался, он с энтузиазмом возглавил шифровальщиков, и теперь его команда билась над переводами посланий с рисунков.
Воеводин с Женей часто дискутировали, уставившись на доску. Я переставала конспектировать их споры, обращая взор к потолку – а существуют ли силы на этой планете, способные разгадать тайну Аллы?
Воеводин оборачивался на меня, и я читала немой ответ в его взгляде: «Да, и это ты».
Но пока ни я, ни Дунаев, ни всезнайка Камиль со своей задачей справиться не могли, сколько бы ни всматривались в формулы – Женя с ужасом, Воеводин с надеждой, я же с азартом пусть не пса, но щенка, уже допущенного к тренировкам.
Камиль умел замечать эту манию, когда украдкой поглядывал на меня. Каждой клеткой я ощущала его вторжение в мое «астральное» тело. Было в Камиле что-то… темное, что могло заинтересовать в нем таких, как и я, но отталкивало остальных тридцать восемь из сорока сотрудников бюро.
Собственно, терпеть Камиля могли только мы с Воеводиным. Ведь работа в паре с Камилем походила на поедание плода с дерева цербера.
Алле бы оно понравилось! Может, дерево и так цвело в ее оранжерее, считаясь одним из самых ядовитых, настолько, что, запалив костер из древесины церберы, легко отправиться в кому. Древние народы Африки использовали ядовитые семена как тест для обвиненных преступников: съел горсть и не умер – не виноват. Погиб в муках – виновен. Всего-то и дел: ни присяжных, ни адвокатов или обвинителя.
Ничего, кроме яда.
И не придерешься к правосудию.
Когда Камиль Смирнов удостаивал меня своим вниманием, то устремлял он взгляд исключительно на ухо. Он никогда не смотрел мне прямо в
