не закончены, грамматика неправильная, частые паузы, непонимание и попытки его исправить». Книги Роджерса стали для меня живыми, и перед своим последним разговором с Рейчел я сказал Фрэнку и Магу: «Во время сессии я стану самим Карлом Роджерсом».
Я был полон решимости приложить все усилия, чтобы понять Рейчел: погрузиться в её внутреннюю систему координат, начать с того места, где она находилась, и идти с ней шаг за шагом, пытаясь достичь эмпатического понимания. Я начал беседу и сразу же почувствовал, что что-то изменилось, а когда завершил её через два часа, меня пошатывало, и я подумал тогда: «Что за чёрт?..» Мой взгляд на людей и общение с пациентами и клиентами поменялся коренным образом. Впервые за семь месяцев я начал понимать, как по-настоящему обстоят у неё дела, а не как воспринимаем их мы: персонал больницы, её семья, общество в целом и я. С её точки зрения, её поведение имело смысл. Это был очень пугающий, но захватывающий опыт – попасть в мир другого человека, в тот «уголок вселенной», где она обитала (как я описал это Фрэнку и Мэгу), и взглянуть на людей, места, предметы, чувства, идеи, отношения и всё остальное с её точки зрения. Тогда её поведение приобретало смысл и стало вполне рациональным.
Я никогда больше не предамся исследовательскому азарту тех дней; многое из того, чему я учился, я отбросил; многие лекции и семинары я счёл просто неэффективными или не относящимися к делу. Фрэнк, Мэг и я вели долгие беседы, в ходе которых я начал по-другому интерпретировать ряд знаний, которые получил во время учёбы, и пытался применить их совершенно по-иному. Клиент-центрированная терапия стала для меня новым способом интеграции того, чему меня учили, и новым способом взаимодействия с клиентами. Мои встречи с Рейчел больше не вызывали во мне ужас – теперь я ждал их с нетерпением. Я отчётливо помню, как после последнего разговора с Рейчел не давал моей бедной жене Джун уснуть до 2:30 ночи, возбуждённо рассказывая ей о том, как я переосмысливал всё, чему меня учили до тех пор, и только когда понял, что она заснула, перестал говорить. Я был несколько обижен, но понимал, что, как бы она ни старалась, она не могла в полной мере разделить моё волнение по поводу моего «открытия».
Через две недели и шесть сессий медсестра отделения получила сообщение от арт-терапевта (Рейчел теперь занималась только арт-терапией) с вопросом, не происходит ли в жизни её пациентки «чего-нибудь нового» – в тот момент она начала рисовать совершенно другие картины на занятиях по арт-терапии. Медсестра ответила, что не знает, но и в палате пациентка вела себя совершенно иначе: она гораздо тщательнее следила за своим внешним видом (раньше она носила гротескный макияж), вдруг предложила убираться в палате, её не нужно было вытаскивать утром из постели, теперь она вставала вместе с остальными пациентами, самостоятельно посещала синагогу и вообще стала гораздо менее замкнутой и более общительной. Словом, её преображение выглядело как «воскрешение». Затем медсестра позвонила мне и спросила, появилось ли что-то
