мы захотели посмотреть в тот день, назывался непонятным мне тогда словом: «Сангам». Индийский! Во время просмотра, как часто бывало, порвалась плёнка, и это случилось на пике кульминации, когда слёзы брызнули сами собой, да ещё и в три ручья. В ответ на возмущенный свист и крики задиристых мальчишек, естественно, включили свет, и я предстала во всей красе, что называется…
Перед нами сидел мой одноклассник, второгодник Юра Колесов, мальчик-сердцеед, презревший ради музыки школьное развитие. Будущий бас-гитарист городского ансамбля бодро обернулся ко мне и расхохотался:
– Тань, ты чего?! Это же всё придумано!
И далее экспромтом выдал тьму всяких утешений известного толка, что, в общем-то, сводилось к одному: «Дурят нашего брата почём зря». Конечно, это можно было сравнить с залпом пушки по воробьям. Не то что бы он открыл мне глаза на истину – я и сама знала о себе страшную правду: временами нуждалась в историях, способных потрясти и вызвать волну сострадания. Я была так устроена. Я как бы сдавала себя в аренду на милость этому, не совсем безупречному искусству ради погружения в стихию придуманной жизни с небывалыми испытаниями. А бывает ли так много сложностей, меня не беспокоило тогда. Правдоподобие как раз меньше всего интересовало: не документальное же пришла смотреть кино. Вероятнее всего, это взывала к себе та грань души, которую исчерпывающе ёмко описал Пушкин в своей «Элегии»: «Над вымыслом слезами обольюсь». Иначе говоря – из любви к искусству: в потребности тех или иных состояний.
Однако выставлять напоказ тайные предпочтения не входило в мои планы. Отсюда и смятенная реакция на внезапное разоблачение. Я не считала себя глупее второгодника – тоже понимала вызывающе навязчивую схематичность надрывных индийских перипетий. Но свои резкие оценки погрешностей в сюжетах, сверх всякой меры акцентированных, «как не бывает», в общем-то, сшитых на один лад, обычно отодвигала на край сознания, пока находилась под током действа. Сила мгновенного, сиюминутного впечатления слишком цепко держала меня в проживании истории героев.
Подчиняя логике поступков, фильм вёл меня, послушную, по извилистым тропам придуманного пути. Таким был мой негласный договор с мифом. Я черпала в нём опыт сострадания и силу любви, училась различать маски притворства и лики истинных проявлений.
И вот неожиданное свидетельство одноклассника своим грубым вмешательством заставило меня осознать свою уязвимость. Окончательно смутило снисходительно-сочувственное обращение ко мне вперемешку с неприятным, булькающим смехом. И когда действие развернулось на экране снова, я уже не чувствовала себя свободной в проявлении эмоций. На этом зажиме – в ощущении постороннего взгляда – досмотрела сконструированную сагу. Умерила пыл! И успокоилась окончательно, тем более что счастливый конец всё уравновесил. Внешне же вышло так, будто именно Колесов пресёк во мне тягу к второсортной – вызывающе открытой – чувственности, сверхъестественно
