пара штрихов, и ваш портрет готов, – и, выбросив из головы незнакомца, я вернулась к работе.
***
Тимофей Остроухов шел к припаркованной в переулке машине и вспоминал художницу. Среди вернисажа посредственных работ, портретов знаменитостей, которые кочевали от одного художника к другому, и которые ничего не говорили о мастерстве того, кто их якобы нарисовал, его взгляд вдруг выхватил красное пальто и девушку, склонившуюся над белым листом. Ее озябшие руки колдовали над портретом.
Тимофей смотрел на нее, не отрываясь: что в ней было такого, что его остановило? Чуть вздернутый носик, пухлые губы. Нижнюю она изредка чуть прикусывала, когда у нее что-то не получалось. Тогда она слегка встряхивала своими рыжими волосами, смотрела на человека, который сидел перед ней на низком стульчике, едва улыбалась уголками губ, и снова возвращалась к листу. Он зашел к ней за спину и посмотрел на портрет: с листа смотрела точная копия того, кого она рисовала. Он сравнивал модель и портрет. Ей удалось схватить и капризное выражение лица, и надменный вид позировавшего. Талантлива! Черт побери! Что она здесь делает? Почему она с таким даром сидит посреди холодной Москвы и рисует?
Он вышел и встал перед девушкой, которая была занята работой, и он мог беззастенчиво ее разглядывать. Хотя, что уж там, застенчивостью Тимофей вообще не страдал.
Тимофей не придумал ничего лучше, как начать разговор с лести. Она никогда не мешала, а только открывала дорогу к желаемому. Девушка вздрогнула и посмотрела на него. Черт! Черт! Черт! Зеленые, миндалевидные, опушенные черными пушистыми ресницами, смотрели внимательно, без тени улыбки и словно хотели заглянуть ему в душу. Нет! Доступ туда запрещен. Всем. Он давно уже научился быть одиночкой, еще в детстве.
Он добрался до припаркованного автомобиля, скользнул в уже остывший салон. Поежился и включил обогрев сидений. Двигатель успокаивающе урчал. И на Тимофея горькой волной накатило воспоминание, пробивая защитные барьеры его обычной сдержанности.
Где-то тикали часы, которые почему-то никто не подумал остановить, отсчитывая минуты. Тимофей смотрел прямо перед собой, стараясь не видеть ставшее чужим восковое лицо бабушки в гробу и не слышать плач соседок. Он ждал, считая удары, которые отбивали каждый час: вот, сейчас дверь откроется и появится мама. Ее теплые руки обнимут его, и беда отступит.
Он услышал приглушенные голоса у входа в дом, встрепенулся и с надеждой повернулся к двери. Вошла мама: вся в черном, прямая и строгая. Тимофей с плачем бросился к ней, обнял ее колени, стараясь поглубже зарыться в ее тепло, чтобы прогнать тот холод, который он чувствовал с момента, когда вчера утром нашел лежащую бабушку и понял, что ее больше нет.
Холодные, жесткие руки матери резко оторвали от его себя, и ее суровый голос скомандовал кому-то (он не видел) брезгливо:
– Уберите ребенка. Немедленно. Не хочу его видеть. Никогда не хотела. Это все мать.
Тимофей еще цеплялся за нее, плакал, пытался драться с человеком, уводящим его куда-то, не видя ничего от слез,
