Отказ от своеволия, самолюбия нередко принимает формы современного юродствования как на православно-христианской, так и на других основах. Юродство в форме шизоидности характерно для атмосферы спиритуалистической элиты, кроме того, оно очень распространено в литературно-художественных кругах. Существующие понятия «шизоидного мира» и «шизоидного движения», на наш взгляд, характеризуют это явление лишь частично.
Даоизм, генонизм, христианство – такова картина русских 70-х годов.
Что, кажется, надежнее и яснее опоры на позитивную религию со всем богатством её предания и разработанностью путей? Однако зерна её, ложась на каменистую почву душ, не культивированных традиционным (читай: религиозным) строем жизни, неизбежно производят схемы и нетерпимость. В самом деле: где найти в современной жизни уголки для богомыслия и молитвы, а в себе силу веры? Где найти братьев по вере? Обращение к традиционной религии неизбежно приводит к вопросу, как согласовать внутреннюю церковь с внешней, религию сердца с всеядностью ума. Дисциплина религии кажется стеснительной для ума, привыкшего к внешнему разнообразию. Хотя обращение к рядом лежащему оказывается наиболее подготовленным – живописью, литературой, музыкой, рудиментами традиции. Духовный импульс живёт, но прервана традиционная преемственность. Отсюда разнообразие подходов. Отсюда поиски форм и обращение к искусству как к одной из возможностей духовной работы.
В религиозном импульсе можно увидеть множество оснований, и религиозность представлена самой неожиданной «палитрой» – от «томления по томленью» и религиозного эстетства до авторитарного наставничества.
Религиозный романтизм – в нем больше порыва, томления, чем результата. В нем благодатная почва для духовных семян любого рода. Очень часто после кружения Штейнер-Гурджиев-дзен неофит возвращается в православие, торопливо сбрасывая с себя заемные одежды, прячась за авторитет и ясность домашней мудрости. Трудно определить, что при этом оказалось важнее – чистые, тяжело-мудрые формы Успенского Собора, Карамазовы Достоевского или крестное знамение старушки, провожающей внука в школу.
Внешне яркие феномены чаще можно встретить в «экзотических» традициях, а также на перекрестке традиций. Одна из самых первых и обманчивых русских встреч – это так называемые дзен-буддисты и даоисты. Подкупающее неприятие на веру, подчеркнутая «невысокость» облика, «свежесть» постоянных занижений, умалчивания: «говорящие не знают», многообещающие отсылки: «хлопок одной ладони», проверка на прочность: «надо обос… все, что можно, и чего нельзя, только то, что выживет, имеет право» и, наконец, мифоборчество – таков типичный облик питерского «дао-дзен-буддизма».
Дао и дзен оказались вотчиной «спасителей», закаленных лагерями и психушками. Ожесточенный, обнаженный ум легко ухватился за перфокарту, где больше провалов, чем картона, больше «нет», чем «да». И главный соблазн
