человека верил мрачный гений Достоевского, верили непревзойденный полководец Суворов и святой адмирал Ушаков, верили православные новомученики, верили мальчишки, которые погибали за отечество с крестом на груди. А мы не верим в русского человека, мы просим его посторониться! Посмотри, кого ты видишь из окна своего «бентли»? Москва впитала отраву со всего мира, как щитовидная железа.
– Эти проклятые приезжие из Тамбова и Калуги.
Но Иглист уже сверкал и бушевал, сдувая любые возражения. Артем представил презрительную скуку, с которой Несмотров взирает на собеседника.
– Восемьдесят процентов преступлений совершают не москвичи! Кто-то полагает, что чудовищная расправа на улице Грекова – это случайность? России назначено сиять над миром, быть Римом, возведенным над Вавилоном, – но Москва сегодня не растет к небесам, а поднимает на поверхность развалины проклятого Богом града. Посмотри вокруг! К блуднице, а не к Богородице обращены люди. Бог привел нас к решающему моменту. Бог вручил нам силу, чтобы помочь миру обратиться к свету. Ненавидящие, не знающие его любви по-прежнему рыщут вокруг. Они смотрят на нас в страхе. Разве ты не видишь? Одно слово – «Россия» – и стая шакалов шипит и вьется, истекая ядовитой слюной, пытаясь отодрать полы ее границ. Все, что составляет и полнит наше могущество, должно быть запрещено, растоптано, оплевано – только им позволено могущество.
– Так в чем состоит миссия?
– Одолеть ненависть.
Артем свернул на улочку, потемневшую у сырого парка, и припарковался. За отяжелевшими от дождя кронами виднелась колокольня; луковица ярко поблескивала от какого-то непонятного света на фоне вечерней тучи. Выйдя из машины, он поднял воротник и плотнее запахнул плащ.
У входа беседовала группа священников и мирян. Артем трижды перекрестился и поклонился перед храмом, после чего негромко, чтобы не перебить говорящего, попросил:
– Благословите, честные отцы.
Отойдя к скамье, он смахнул с нее капли и присел. Дерево, конечно, все равно осталось мокрым, но Артему это было безразлично. Несколько раз он намеренно поймал взгляд нужного ему батюшки, и, когда беседа подошла к концу, тот подошел. Артем поспешил подняться.
– Верно ли я понял, что вы хотите со мной поговорить?
Священник спрашивал с улыбкой, очерченной слабо, дрожаще, и оттого кажущейся некрасивой, но доброй. У него были ласковые глаза, мешки под которыми повисли, как оплавившийся воск, вытянутое лицо, высокий лоб с напряженными морщинами. Жидкая борода и выбивающиеся из-под камилавки седеющие пряди еще не так давно были темными, и седина в них напоминала склеившую их дешевую серебряную краску. С опустившимися узкими плечами, низкий, с костистыми руками, священник производил бы без своего одеяния болезненное впечатление. Его приязненный голос имел неожиданную хрипотцу и доносился как бы не напрямую изо рта, а откуда-то ниже (так бывает у курильщиков, отравившихся паршивым табаком).
– Да, отец Осерий. – Артем назвал свое имя, но службу
