подобного, – говорю я искренне. – Они тебя любят. Даже те, кто притворялся, что нет, на самом деле любят.
– Думаешь, не забудут? – спрашивает мама. – Вспомнят мое имя, когда повзрослеют?
– Конечно! – восклицаю я. Еще два поворота, и мы будем дома. – Еще как вспомнят!
– А Эстер меня не вспомнит, правда? – Вопрос звучит так неожиданно, что я чуть не бью по тормозам.
– Ну конечно, вспомнит.
Мама качает головой.
– Я не помню себя в три года. А ты?
Я на секунду задумываюсь и вижу смутную картину: я сижу под солнцем в тесной коляске и ем бублик. Мне тогда было года три, или два, или пять. Понятия не имею.
– Да. Я отлично все помню. И тебя тоже.
– Нет, – говорит мама. – Может, какие-то обрывки и будут всплывать, но не больше. Эстер не узнает, как я ее любила. Кэйтлин, обязательно расскажи ей. Ни в коем случае не доверяй это бабушке. Она считает меня идиоткой. Обязательно расскажи Эстер, что я была веселой, умной, красивой и любила вас обеих… Хорошо?
– Она тебя вспомнит. Тебя невозможно забыть, даже если захочешь. И потом, ты ведь еще много лет будешь с нами, – говорю я, хотя мы обе точно знаем, что это неправда.
Сразу после постановки диагноза мистер Раджапаске сказал, что у болезни Альцгеймера есть три основные стадии, однако определить, на какой из них находится мама, невозможно. Благодаря высокому интеллекту она может скрывать истинное положение дел от всех, включая себя. Болезнь могла развиваться не один год, пока мама восседала в своем уютном кабинете среди сертификатов и семейных фотографий. Возможно, тот период, когда мир еще имеет для мамы смысл, подходит к концу. Я в кои-то веки обрадовалась неведению – если надежды нет, то уж лучше так.
В тот вечер, когда мама сбежала под дождь, а Грэг подарил ей дневник, бабушка сообщила нам результаты последних тестов. Хуже нельзя было и представить. У мамы обнаружили непредвиденное и крайне редкое осложнение: болезнь прогрессировала быстрее, чем все ожидали. Бабушка записала для нас подробности, но я ничего не слышала – ни причин, ни результатов сканирования мозга, ни расписания будущих процедур. Перед глазами стояла только одна картина: мама слепо бредет к краю утеса.
Я смотрю на нее. Нужно ей все рассказать.
– Мам, – начинаю я. – Нам надо поговорить.
– Можешь взять мои туфли. Бери все, но особенно те красные, на шпильках, они тебе всегда нравились. И еще я хочу, чтобы ты встретилась с отцом.
В этот раз я давлю на тормоз. Мы уже подъезжаем к дому, однако я пересекаю двойную сплошную и глушу мотор.
– Что? – поворачиваюсь я к маме. – Нашла о чем просить! Зачем мне с ним встречаться?
Я закипаю от гнева, будто меня накачали адреналином. Мама это видит, но сидит по-прежнему спокойно, сложив руки на коленях.
– Потому что скоро меня не будет, а тебе нужен…
– Не
