в голубеющий от весеннего рассвета проём распахнутой двери.
Неждану шел пятнадцатый год. Он перестал ходить с того летнего утра, когда мерянские рода, возмущенные не столько данью, сколько свержением их священных камней и дубов княжьими гридями9 и княжьими же урманами, бросились мстить. Ему тогда было семь.
Грабили, жгли, уводили скот, детей и особенно девок, чтобы резать для принесения в жертву лесным богам.
Когда набеги стали частыми и с весей подобрались к богатым пашней селищам, сотский ближнего городища по оврагам, дальше от реки, у одного из них поставил гридь и урман.
Меря тихо пришла из-за речного тумана на рассвете. Рассыпалась по селищу молча, по-охотничьему. И завыла по дворам вся разом, когда вдруг залаял чей-то пёс, тут же сбитый стрелой.
Мужики, выскакивая на свои дворы из изб, натыкались на копьё, рогатину, топор или короткие чёрные стрелы.
Воины в звериных шкурах с намазанными углём плоскими лицами их не щадили.
Урмане и княжья гридь подошли, когда меря вошла в раж и убивала, почти не встретив сопротивления. На что и рассчитывал урманский ярл, когда давал советы, как поступить нетерпеливо дёргающему узду сотнику.
Мерю по дворам и избам перебили всю, оставив по совету того же ярла только двоих, которым урмане отрезали уши и отпустили, чтобы было кому рассказать о том, что лесные боги отвернули свои морщинистые, как кора, лица от воинов в звериных личинах.
Неждан из того утра помнил только вой, крики, материнский вопль и две вспышки в голове. Одну багрово-красную, когда что-то больно ударило его в лоб, и вторую синюю и страшную, ледяную, в которой красная боль растворилась, исчезла и ей на место пришла ярость на чёрное, дёргающее ногой тело, лежащее перед матерью в луже крови. Ярость бесконечная и жестокая, как зимний буран.
Только ноги с тех пор не ходили, хотя холод и тепло чувствовали. Он их бил, щипал, украдкой прижигал угольком. Больно было, а идти не мог – валился как сноп. Потому ползал на руках по избе и двору.
Соседский Хотён, ровесник Неждану, обзывал его чурбаком и обрубком и кидал на голову грязь, смешанную с навозом. Хотёна за это прутом поперек спины однажды перетянул Хотёновский дед, посмотрел на Неждана, покачал головой и плюнул от беды. А Неждан на следующий день с утра ползал по двору, собирал и складывал поленья, что готовил к зиме отец, и ждал.
Хотёна он сначала не увидел. Услышал из-за плетня смешки и перешёптывания. Там собралось человек пять ребят, которыми Хотён верховодил. И теперь подзуживали, когда он перелез через плетень со свежим коровьим дерьмом на куске коры.
«Дурак», – подумал Неждан, видя, как надвигается и вырастает над ним тень Хотёна, которому солнце било в спину. Услышал, как грудь тому распирает едва сдерживаемый смех, но упрямо полз к поленнице, удерживая правой рукой полено, а левой упираясь в землю, делая вид, что не замечает.
Хотён видел перед собой
Гридь – дружина.
