служака.
На счастье виноватых и безвинных, Владимир, чуть не задохнувшись от вскипевшей в нем ярости, умолк на пару минут, чтобы отдышаться, и тут же вспомнил, что гнев – это смертный грех, как ни крути. Перекрестился, шепча: «Помилуй, Господи…» Перевел взгляд на кусок пергамента, зажатый в руке. Строки, написанные аккуратным почерком Любавушки, снова запрыгали перед глазами:
«Батюшка и повелитель мой, коли вам охота, так целуйтесь сами с лягушатниками, и можете какой угодно союз с ними заключать. Или эту, как ее, „ассоциацию“ – слыхала, есть у них такое чудное слово. А меня в это дело не впутывайте. Убегу и обвенчаюсь с Алешенькой, а там или казните нас, прогневавшись, или прокляните, выбросив из сердца своего, или простите, явив милость свою и любовь, – воля ваша. Сердцу не прикажешь, уж вам ли, батюшка, того не знать! Вы самого Соломона в амурных делах за пояс заткнули…»
Князь снова начал багроветь. Ах, поганка, родному отцу – и такие слова! Ну, мать ее!!! Стоп! А кто ее мать? Какая из наложниц Любавушку родила?! Владимир ахнул, сообразив, что и сам толком уже не помнит: их ведь столько было… Второй раз перекрестился, мысленно шепча: «Прости, Господи, слаб человек, искусу подвержен…»
– Драть надо было чаще! – проворчал князь, снова приступая к чтению.
«Целую ручки ваши и буду неустанно молиться за здравие любимого батюшки моего. Не поминайте лихом свою плоть и кровь! Княжна Любава, будущая Поповна».
– Р-р-рр!!! – хриплый рев раненого медведя раскатился по княжеской горнице. – Воевода!!! Подь сюды!
На подгибающихся ногах подскочил Громослав, не смея даже утереть пот, обильно текущий по лицу.
– Ты это что же, щучий сын, воев[4] своих распустил? Им надо было глаз не смыкать, а они… Не то что княжну – всю казну мою могли вынести, а они и ухом не повели бы, сонные тетери!
– На кол посажу ротозеев! – заторопился воевода. – Другим в назидание!
– Вместе с тобой! – ехидно скривился князь.
– Вместе со мной! – машинально повторил Громослав. – Ох… Господине, смилуйся! Сколько лет служил тебе верой и правдой, сил и живота не жалеючи…
– Служил, не спорю. Однако же в святые себя не записывай, борода твоя многогрешная! Думаешь, твой князь слепой и глухой? – Креститель Руси заговорил вдруг с вкрадчивой любезностью. – Думаешь, не ведаю, чем ты втихаря занимаешься?
Воевода лишь чудом не лишился чувств, а волосы под шеломом встали дыбом.
«Неужто прознал, что я Калину-царю грамоты шлю, о делах в Киеве извещая?! Ой, пропала головушка моя… Хорошо если только на кол посадят…»
– Г-государь в-великий, п-пощади… – кое-как пробормотал дрожащими губами Громослав.
– Ладно, чего уж там… – смягчился вдруг князь, махнув рукой. – Един лишь Создатель без греха, а мы-то простые смертные… – Нагнувшись к уху взмокшего Громослава, которого тряс нервный озноб, договорил шепотом: – Понимаю, второй год как вдовеешь, плоть своего требует, а блудить со срамными девками – грех. Ну,
Воинов (уст).
