как считаешь? – усложнила Она вопрос, хоть и не жестикулируя уже, но стараясь повлиять словом, тем самым давая и ему шанс попробовать отвечать, также не размахивая руками. Он сперва кивнул подбородком, а потом опять не сдержался и невольно качнул по-футбольному ногой в сторону двери:
– Там!
– Что «там»?
– Грузаву́шки.
– А легковые?
– Там! – махнул он снова в сторону окна.
– Так во́т: та́м вот, – показала Она с учёным видом назад через своё плечо большим пальцем в красном маникюре на окно, темневшее в полусвете детской, – там грузовые, ведь та́м – шоссе́! Если уже построили. Если не построили, то построят. Посмотрим. Вначале посмотрим, а потом увидим. Или не увидим – тоже вариант. А вот та́м, – показала Она теперь на входную дверь, – там-то как раз таки и легковые.
– Нет. Там – грузовики. У них – груз! – стукнул он повторно в дверь, вспомнив, как недавно у почты, как раз в том направлении, куда выходила квартирная дверь, – видел крытый грузовик с синей полосой и надписью «ПОЧТА». Никак не отпуская дверную ручку, он слегка толкал в обивку плечом глуповатыми детскими покачиваниями, потом поднял подбородок в сторону воображаемого шоссе за окном своей детской и презрительно процедил:
– А вот там – одни лихкаву́-ушки с мига́-алками.
– Ладно, – молвила Она, – кто и где легковушки, а кто и где грузовушки, это мы потом разберёмся. Сам разберёшься, без меня! Так. Ещё что-нибудь есть добавить? – и уже направилась в сторону большой комнаты. Потом приостановилась:
– Или тебе куда? Куда направился? В Крым рвёшься?! А может, на Ближний Восток? А, милок?!
Он нехотя отпустил ручку входной двери и пристыжённо замолчал, думая про себя: «Чё Ей на́-ада?», – однако, не желая, чтобы Она уходила к гостям, сын широко и глупо, как бравый французский кавалер перед польской панночкой, улыбался Матери, демонстрируя свою полнейшую любезность и сердечную преданность хотя бы на время наполеоновского нашествия. Но потом, вернув себе прежний, сво́й, ход мыслей, решил наперекор Ей вырваться отсюда пе́рвым – во́н из квартиры, и, не сдержавшись, рявкнул всё равно своё:
– Мне – туда!
– Ну иди, иди гуляй по Крыму своему. Я пошла. Но только знай: как вернёшься, будут санкции! – и Она уже направилась к гостям, величественно махнув белой юбкой платья, представившейся ему королевским шлейфом.
– Чё-ё? Какие ещё сакции? Секции, что ль? Спортивные? – форсировал он голосом присущее ему и, как он считал, неотъемлемое право хамить.
– Накажу – во́т что! Са́нкции![5] Причём, та́к накажу, что ма́ло не пока́жется! – помолчав строго, но с упрямо вкрадывавшейся в Её губы улыбкой, Она добавила, – а кому-то и сакции! Ли́по-! И в ма́ску запаку́ю навсегда́! – тут Она радушно улыбнулась, как ведьма, заманивая его веерообразным ярко-красным маникюром обеих рук, словно ласково приглашая к обещанным Ею только что уникальным ворожейкиным процедурам, способным, само собой, как снять, так и навести любую порчу.
– Чё-о? Совсе-ем
