отдышись. Почему так задержалась? Хотя неважно… С днем рождения, малышка!
– Пап, вряд ли теперь это обращение подходит. – Я смущенно оглядываюсь по сторонам, но никто не обращает на нас внимания, хотя отец редко понижает голос. – Мне уже двадцать один как никак.
Отец берет меня за руку, ласково похлопывает другой рукой и как-то грустно улыбается. Я замечаю, что он сильно осунулся за последний месяц, что мы не виделись. Присматриваюсь внимательнее: кожа стала болезненного серого оттенка, глаза мутные и в их глубине я вижу тщательно скрываемую боль?! У меня, конечно, пробегает неприятный холодок по спине, но мне не дают задать закономерный вопрос.
– Запомни, Ида, для любого родителя ребенок всегда остается ребенком, сколько бы лет ему не исполнялось. – Отец протягивает мне маленькую квадратную коробочку через стол. – Поздравляю, теперь ты совсем взрослая…
Мягко пеняю отцу.
– Вообще-то я официально стала взрослой еще три года назад, получив право голосовать в восемнадцать.
Отец усмехается, но улыбка быстро сходит с его явно похудевшего лица. Он поджимает губы и хмурится, раздумывая о чем-то неприятном, потом несколько минут непривычно пристально вглядывается в мое лицо, открывает и закрывает рот, пытаясь преодолеть непонятные мне сомнения. Я так и не решаюсь открыть подарок, озадаченная непривычным, даже подозрительным поведением отца.
– Все в порядке, пап? Что тебя тревожит? Есть что-то, о чем я должна знать?
Не выдержав моего недоумевающего взгляда, он отворачивается и за нашим столиком устанавливается неприятная гнетущая тишина, а вокруг продолжает кипеть жизнь.
С детства привыкшая во всем полагаться на мнение отца, искать у него защиты как у единственного родного человека, я чувствую странное оцепенение и пустоту внутри из-за его намеренного молчания. И в то же время, в противовес этому ощущению, в душе начинает появляться страх и внезапное осознание, что правда мне вряд ли понравится, что на этот раз я не хочу знать ответ. Не сейчас, я не готова. Откуда у меня это предчувствие скорой беды?!
Шумно выдохнув и растерев ладонями лицо, отец встречается с моим настороженным вопрошающим взглядом, но через минуту опускает глаза и начинает пристально рассматривать свои сложенные на столе руки. Крепкие, непривычно изящные для его телосложения, но жилистые, спасшие не одну человеческую жизнь на хирургическом столе за последние десять лет.
За соседним столом смеется какая-то женщина, ей вторит мягкий мужской баритон.
– Я неизлечимо болен, ребенок. Не хотел раньше тебе говорить, чтобы преждевременно не расстраивать. – Голос отца стал хриплым и тихим, поэтому не сразу удается расслышать слова его признания из-за шума в кафе и людского гомона. Наконец, он смотрит прямо в глаза. – Сердце, ребенок. Боюсь, оно остановится уже скоро и навсегда. Прости меня, Ида. Прости, что оставляю тебя одну, девочка.
