свежего просторного света.
– Просто мне интересно, действительно эти его опыты идут так успешно, или он только хорохорится? Если он и впрямь изобрел все эти чудеса, то не появится ли здесь вскоре завод?
– Хорошие вопросы. А какого рода вопросы задавал он про нас? Точнее, что́ ты сочла возможным ему поведать?
– Не понимаю, почему ты говоришь об этом так раздраженно.
– Я тоже. То есть я говорю ничуть не раздраженно.
– Я ведь вовсе не обязана все это тебе рассказывать.
– Ты права. Я веду себя отвратительно. Пожалуйста, продолжай. – Александра не хотела, чтобы из-за ее дурного настроения окно во внешний мир, которое открывали ей сплетни Сьюки, захлопнулось.
– Ну-у, – с мукой в голосе произнесла Сьюки, – о том, как нам уютно вместе. О том, что, как выяснилось, мы предпочитаем женское общество мужскому, ну и так далее.
– Это его обидело?
– Нет, он сказал, что тоже предпочитает женщин мужчинам. Они гораздо более совершенные механизмы.
– Он так и сказал – «механизмы»?
– Что-то в этом роде. Послушай, мой ангел, я должна бежать, честно. Мне нужно интервьюировать руководителей комитета по проведению праздника урожая.
– В какой церкви?
В наступившей паузе Александра закрыла глаза и увидела радужный зигзаг: будто бриллиант на чьей-то невидимой руке прорезал темноту электрической параллелью мечущимся мыслям Сьюки.
– Представь, в униатской. Все остальные отказались туда идти, они считают ее слишком языческой.
– Можно спросить: какие чувства ты испытываешь в последнее время к Эду Парсли?
– О, такие же, как и всегда. Нежные, но отстраненные. Бренда такая невыносимая надоеда!
– И чем же она так невыносимо ему надоедает, он не сказал?
Между ведьмами было принято проявлять сдержанность в вопросах, касающихся конкретики сексуальных отношений, но Сьюки, чтобы смягчить наметившееся раздражение, нарушила запрет и пустилась в признания:
– Лекса, она ничего для него не делает. А он, прежде чем поступить в духовное училище, немало покуролесил, поэтому точно знает, чего лишен. Он мечтает сбежать и присоединиться к движению.
– Для этого он слишком стар. Ему же за тридцать. Движение его не примет.
– Это он понимает. И презирает себя. Ну не могу я все время его отвергать, он такой жалкий! – запальчиво выкрикнула Сьюки.
Врачевание было заложено в их природе, и если общество обвиняло их в том, что они становились между мужьями и женами, разрывали, казалось бы, нерушимые союзы, накидывали петельки, которые в недрах внешне благополучных семейных жизней, под сенью укромных крыш, за плотно задернутыми шторами затягивались в извращенные узелки импотенции и эмоциональной холодности, если оно не просто обвиняло их, но своим негодующим злоязычием жгло заживо, то это была цена, которую
