было дело вечером на Пасху,По грязи снежной ехали «чай пить».
Стары были и кучер, и савраска
Представился тут случай друга посмешить.
Тянула плохо сани кляча по камням,
Там, где уж талый снег совсем растаял,
И подкатились к лавке овощной, к дверям,
Устала кляча – их случайный стайер.
А лавка славная Авдеева была,
Арбуз соленый прикупили, что ж…
Обертка из бумаги серой потекла,
Замерзли руки – стало невтерпеж,
«Его сейчас я брошу!» – говорит Гиляй.
«Зачем бросать? Городовой стоит, отдай,
Пусть ест! – Гиляй сообразил. Идея!!
Он пальцем поманил его, весь рдея.
Городовой, фуражку видя, встал во фрунт.
Хотел Гиляй сказать «будь осторожен»,
Арбуз отдав, но Чехов выдал тут экспромт,
Как будто саблю выхватив из ножен.
«То бомба, осторожнее: неси в участок» —
Гиляй сообразил, что это шутка.
Услышать это можно было часто,
Городовому стало, видно, жутко.
«Не урони – гляди! – кричит Гиляй ему. —
Мы будем ждать тебя в участке, понял?»
А мы отправились в Столешников в корчму,
Лошадку свою кучер тут пришпорил.
На день другой он знал деяния стража:
Прокрался с бомбою во двор городовой
И, вызвав дворника, бомбой будоража
На пост поставил свой, а сам, едва живой,
Ступая, чуть дыша, пошел к участку,
За ним тащилась кучка любопытных.
В дежурке сделал рапорт он фантаста,
В руках сжимая свой мокрый груз нехитрый.
Там встретил он агентов отделения,
Они велели бомбу положить на стол,
A пристав сообщил все в управленье.
Так хорошо закончился «прикол».
В тот миг пожарные приехали с пожара,
Толпу увидели, узнав в чем дело.
Старик-брандмейстер был донской казак, поджарый,
Направился в дежурку в каске смело.
Обертку сняв с соленого арбуза
И не внимая крикам, что это чревато,
Он чувствовал, что не забыл он вкуса!
Арбуз донской – любимый полосатый…
Мильон терзаний
(памяти Юрия Нагибина)
Он жил в империи как будто бы как все
И современников он поражал талантом.
Писал он в дневнике сермяжные эссе,
Всю жизнь боялся оказаться арестантом.
Чтоб власти не узнали, что он дворянин,
Мать, будучи беременной, сообразила
И имя друга отчеством ему всучила,
И так всю его жизнь он Богом был храним.
Он вел дневник свой сорок четыре года,
От года трудного войны сорок второго..
Описывая всей жизни эпизоды,
О всех превратностях его большой дороги.
Он щекотал людей всей правдой бытия,
А из-за страха описывал ее парад.
Лишь в «Дневнике» своем был жизни судия..
О, как он ненавидел всей
