я, как ты гуляла! – буркнула Вера. – Поди, у соседки чаи гоняла, а тебе вредно!
Она зло долбила по клавишам, пытаясь угнаться за ускользавшей мыслью, но та, вильнув хвостом, издевательски расхохоталась и скрылась в неизвестности. Оттолкнув клавиатуру, Вера чертыхнулась и с откровенной ненавистью посмотрела на мать.
– Опять всю малину испортила! Столько работы насмарку!
– Я же не хотела. – Губы матери плаксиво скривились.
– Не хотела! – передразнила Вера. – Что ты вообще хотела? Иди уже, раздевайся! И чтоб ни звука!
И раздраженно стукнула по столу кулаком – на каждом, даже на большом пальце она носила по массивному серебряному кольцу или перстню. Коллеги шутили, что она запросто может использовать их вместо кастета. И шутка имела основания. В конце девяностых Вера разорвала перстнем щеку незадачливому грабителю, который пытался вырвать у нее сумку с зарплатой. Говорили, что она сбила жулика с ног и каблуком проткнула ему руку. Завистники, правда, шептались, что подвиги эти из области преданий, которые Верочка сочиняла пачками, мол, попробуй проверь за давностью лет. Но завистники на то и завистники, чтобы подвергать сомнению чужие подвиги и победы.
Мать втянула голову в плечи и с опаской покосилась на рассерженную дочь. Стараясь двигаться осторожно, сняла пальто и отправила его на вешалку в прихожей. В последние годы она чувствовала себя неважно, пошаливало сердце, отказывали суставы, и бесконечные жалобы на здоровье мешали Вере жить. Она гнала мать прочь, чтобы только не видеть ее какое-то время, устраивала истерики, и хотя не хотела себе признаваться, чувствовала странную радость оттого, что кто-то смотрит на нее с обожанием и страхом одновременно. Больше всего Вере хотелось именно этого. Не любви, а слепого поклонения – почти раболепия, а если обожания, то до рыцарских поединков и страстных серенад под балконом.
В молодости, засыпая в одинокой постели, она страстно мечтала проснуться ослепительной красавицей. Чтобы подруги плакали от зависти, завидев ее лебединую шею, тонкие плечики, головку с профилем тургеневской барышни, скрипичную талию, переходившую в виолончельные бедра, и прочие прелести. А мужчины, ранее едва ее замечавшие, с томительным зовом в глазах наперебой протягивали бы бархатные коробочки с обручальными кольцами и бриллиантовыми ожерельями. Комплименты, цветы, голова кругом от безумной любви…
Но Бог так и не дал ни красоты, ни стати, ни обаяния, или, как сейчас говорят, – шарма. Мужчины, если оглядывались на улице, то чаще всего в недоумении. Дама в странных нарядах – широченных брюках немыслимых расцветок, юбках цыганского покроя и невероятных блузонах больше смахивала на ворону в павлиньих перьях. Но еще чуднее она смотрелась в саронге с иероглифами и драконами или в турецких шароварах с мотней, свисавшей до асфальта. Наряды завершали шляпы с огромными полями, украшенные искусственными цветами, бантами и вуальками. А митенки и перчатки в сеточку стали притчей во языцех у местного бомонда. За глаза над Верой потешались все, кому не лень, но в открытую делать это опасались,
