«Базин, когда ты будешь составлять акт, дабы засвидетельствовать мою кончину от удушья, ты сам умрешь от того же самого. Желаю тебе крепкого здоровья, всяческих благ и чтоб ты сдох. С уважением Федя Пухов».
Записка вторая. «Муся, я сгорел заживо в огне индустриальной войны. Помни о том, чего не помнишь. Знай, чего я не знал. Но не ищи того, чего я из себя представлял. Прощай, Муся, переспи за меня с Базиным. Твой верный чудик Федя».
Записка третья. «Чичкова, теперь ты можешь всё. Я уже не преграда твоей деградации. Я уже не ограда твоей деформации. Я уже не награда твоей кульминации. У тебя безобразные толстые ноги в пятнах и страшнее тебя только жизнь с тобой. Целую. Федюнчик».
…После того, как Федю похоронили заживо, многие не плакали. Некоторые даже не хотели признавать факт Пуховской кончины без причины. Иные пришли на кладбище только для того, чтобы повеселиться и потанцевать. Кто-то им якобы сказал, что здесь будет весело. Малолетка Аркадьева, кстати, выпила на свою пацанячью персону четырнадцать галлонов чистого гидрата обрыгация и устроила стриптиз на могильной квадратуре, установленной в память о какой-то дуре. Аркадьеву сняли и избили шомполами. Говорят, что она умерла там же, не приходя в сознание, обняв федино надгробие и написав увеличившимся от страданий языком на влажном от испражнений песке: «Родина. Партия. Волейбол».
Газеты, эти рупоры запора общественного сознания, выдали передовицы, посвященные Фединой жизни, и задницы, посвященные его же нежизни. Экземпляры с грустным Фединым прижизненным рентгеновским снимком черепной коробки выдавались по лоскутку всем сидящим в кустах по нужде. Тем, кто сиживал в кустах без особой нужды, ничего не выдавали, но те были довольны, что им не мешают спать.
После Фединого самоуничтожения наступило изобилие продуктов и сверхобилие промышленных товаров. Этот коммунистический рай длился до весны.
Весной Федя ожил и начал новую биографию. Но это уже нереальная жизнь Федора Пухова. Это уже другая книга.
13. Личность. Вместо послеславословия
На одной из ступенек Парфенона сидел некий Клячкин и паял транзистор, ища у того базу. Базы у этого транзистора не было, и Клячкин тоскливо смотрел вниз, где копошились в прошлогодней ботве дед, бабка и кот Афанас. В ботве когда-то кто-то нашел нечто, и все новые поколения лезли в эту ботву, дабы найти в ней что-то чего нет, но, как нам известно, найти то, чего нет, нельзя, и поэтому все новые поколения считали себя потерянными, как будто кто-то когда-то их потерял, а перед этим как бы нашёл.
Мимо всей этой весёлой жизни шёл Федя, размахивая длинными конечностями и едя кукурузный перчаток. За Федей шли три коротеньких лба, якобы его дети, и мадам, якобы его дочь. Замыкал шествие кургузый пиджачок непонятного покроя, якобы его кузен по материнской линии.
Над Парфеноном, кучей ботвы и шествием парила Личность. Она умела пить водку, страшно ругаться и, как мы уже видели, парить. Своим парением
