нула пушистыми ресницами, закрывая глаза.
О, Аллат!..
– Что ты наделал, колдун? – прошептала я. А хотелось кричать – так, чтобы весь мир содрогнулся от моего плача. – Что ты со мной сделал?!
В зеркале появилось еще одно отражение: высокого, намного выше девушки, мужчины. Короткие темные завитки волос красиво падали на лоб, гармонировали с золотистой кожей. Раньше мне понравились бы такие волосы и такая кожа – цвета оливок с восточного побережья. А еще эти жгучие, хищные глаза.
Сейчас же девушка в зеркале сморщила носик от отвращения.
– Ну что же ты, Амани? – протянул мужчина низким, бархатным голосом. Точно крадущийся в низовьях Джуманы, что за Великим морем, леопард. – Неужели тебе не нравится твое тело? Ты прекрасна, моя хумай!
– Я не твоя! – Как же меня раздражал этот мелодичный, совершенно не мой голос!
– Ну почему же? – улыбнулся мужчина. Холеные пальцы колдуна пробежались по темным, почти черным волосам красавицы в зеркале, подцепили прядь. – Ты моя. Вся.
Лицо отражения исказилось.
– Не смей! – проскрипела я, пытаясь вернуть родной голос, а не эти певучие, человеческие оттенки. – Отпусти меня!
Пальцы с волос перебрались на шею, щеки. Девушка в зеркале замерла, дрожа. Во взгляде появилась мольба, и лишь глубоко, далеко за ней – откуда смотрела настоящая я – горела ярость.
– Ну уж нет, хумай, – рассмеялся мужчина, лаская нежную кожу красавицы, и я ярко чувствовала его прикосновения – они обжигали. Сквозь ярость и мольбу пробилось удивление: обычно обжигаю я. – Мне совсем не нравится, что ты исполняешь чужие желания. Я хочу, чтобы ты слушала только меня.
– Это желание я не могу исполнить.
– Можешь, – шепнул мне на ухо мужчина. – Можешь, Амани. Гляди, – он мягко повернул меня за подбородок, заставляя смотреть в сторону окна. – Скоро солнце сядет. Ночью, когда твое превращение завершится, я овладею твоим новым телом. И тогда ты, хумай, будешь петь только для меня.
У девушки в зеркале задрожали губы.
– Нет! – севшим, совсем не моим – человеческим – голосом простонала я. – Нет…
Мужчина улыбнулся, убирая руки. Отступил к двери.
– Да, – и добавил, тягуче, бархатно: – Увидимся ночью, моя хумай.
В повисшей тишине стук засова прозвучал громом, и я содрогнулась.
В темных глазах отражения сгустками пламени горело отчаяние.
– О, сайеда, что вы делаете?!
Не выпуская из рук острый осколок, я обернулась.
Ифрит в облике девушки-служанки подбежала ко мне, лепеча:
– Сайеда, вы поранились!
Я пожала плечами – человеческое тело слушалось, будто я всегда его носила. И боль я чувствовала, точно человек. Раненый палец жгло, когда ифрит приложила к нему остро пахнущую лекарством повязку.
– Зачем же так, сайеда? Вы еще не привыкли к боли…
– Пусть. У меня будет сотня лет, чтобы к ней привыкнуть. Сотня лет, пока Вадд не заберет этого ничтожного смертного в свое царство теней. – Мой голос дрожал от злости.
Ифрит подняла голову, и я осеклась. На обнаженной золотистой груди служанки горела печать подчинения.
– Ваша клетка быстро разрушится, сайеда, – тихо отозвалась ифрит. – Человеческие тела так… смертны.
Я покосилась на ее печать и промолчала. Что какая-то жалкая сотня лет против ее тысячелетия?
Ифрит молча поклонилась и принялась убирать осколки зеркала.
– Я могла бы освободить тебя. – Мой голос журчал непривычно, но слова давались легко. – Пока я человек, – ифрит выронила осколки, обернулась, – но колдун не даст мне это сделать… Отсюда можно сбежать?
Загоревшаяся в глазах служанки надежда погасла.
– Нет, сайеда.
– Неужели? Никаких потайных ходов, ничего? Люди же это любят.
Ифрит покачала головой. И грустно произнесла, указывая на окно.
– Гули.
– Гули? – изумилась я. – Какие-то гули помешают ифриту?..
– Посмотрите сами, сайеда, – перебила девушка, возвращаясь к уборке.
Теряясь в догадках, я подошла к окну. Что же там за гули… О, Иблис!
– Видите, сайеда, – девушка-ифрит поддержала меня, когда я пошатнулась, и тоже грустно глянула вниз. – Когтями они рвут нашу сущность, а волшебный ошейник развоплощает навсегда.
Я молча
