мозга! «А радости сексуальной жизни разве не в счет?» – протестует душа.
«Да какие радости, – возражает ей мозг, – если даже звука лишнего боишься издать: вокруг тебя вечно двуногие находятся, воспитанные в таких жутких границах морали, что даже обычный скромный поцелуй греховным считают? Приходится прятаться от глаз людских, оглядываться, прежде, чем поцеловать любимую! Кстати, душа моя, успокойся! Всё остальное в жизни твоей такое же серое и скучное.
Я соглашаюсь с выводами мозга, говоря о себе во втором лице:
«Ешь ты обычную пищу, пусть и с большим аппетитом, но только по необходимости. Спишь мало, от четырех до шести часов в сутки. Этого времени для восстановления сил тебе хватало. Все остальное время работа занимает, да скромные промежутки отдыха. Возможно, что ошибки в самой работе твоей кроются?.. И чтобы выяснить, чего делать не следует, нужно совершить самому хотя бы маленькую, но ошибку! И всю сознательную жизнь ты проверял, анализировал свои действия, а это и значит, что ты ошибался постоянно!» Душа продолжала не соглашаться с такими выводами, но ей приходилось уступать холодным расчетам мозга. Я продолжал мыслить…
– Само пребывание мое в реанимационном отделении не является ли следствием ошибки? Ошибки моей, диагноста или оперирующего? Ошибка моя, конкретно в данном случае, скорее всего, кроется в самом моем терпении…
– Терпел, дожидаясь того момента, когда болезнь загнала в угол, заставила лечь на операционный стол! Представляю себе, каким красавцем я сейчас выгляжу! Зеркала у меня нет, но, касаясь руками щек и подбородка, я чувствую, как отросла моя щетина, запали щеки и ввалился рот. Кому я такой, с дыркой в животе, нужен? А может мне удастся позднее эту дырку закрыть?..
И тут же вспоминаю случай, когда я оперировал семидесятилетнего старика, сухого, высокого, длинноносого, собравшегося жениться на женщине вдвое его моложе. Беспокойство старика вызывал свищ в левой подвздошной области, закрытый каловой высохшей пробкой. Через него иногда выделялись и жидкие массы. Их было незначительное количество, но они пачкали белье. К такой беде он привык, живя один, но тут – жена молодая…
Старик был чрезвычайно подвижен, словоохотлив. Его не следовало расспрашивать – поток слов сам устремлялся наружу. В палате, где он находился, все знали подробности его жизни.
Женился еще до кадровой службы. Детей не было, не было и причин для отсрочки. Провожали всем селом, под баян. Служил, как все, ни чем не выделяясь. Должен был демобилизоваться, но тут – война!
Первое ранение в левое плечо, сквозное, оставило след, рубец втянутый. По счастью, ни нервов крупных, ни сосудов не задело.
А потом, почти до самого конца войны ни пуля, ни осколок не тронули. Говорили: «Ну, Андрей, и везуч же ты!»
Один день оставался до дня Победы, и на тебе
