жизнь почиталась в среде непросвещенных крестьян и суеверных купчих-лабазниц за великий подвиг. Ходить за ним была приставлена одноглазая баба Алена, солдатская вдова.
– Кормила его сегодня, Алена? – строго спросила Домна Карповна дебелую бабу-солдатку, сидевшую у лесенки, по которой спустились посетители. – Ты уж не ленись, голубушка, почаще проверяй его, вишь, какой дух крепкий.
– Трудно, матушка, – равнодушно ответила та. – Если не доглядишь, он и лежит. А то и руку, бывает, замарает, ты подойдешь к нему, он тебя и перекрестит.
Максим Максимович, уж на что привычный по долгу службы был и к погорельцам, и к многодневным зарезанным, но здесь его передернуло. Старец этот лежал много лет, по словам купчихи, в церкви не молился, бога не знал, о себе говорил в третьем лице, и понимать его надо было со сноровкою. Бывало, пишет галиматью, вперемешку с русскими словами – греческие, латинские. Видать, ученый был когда-то, заметила одноглазая баба, убоялся премудрости и возвратился вспять. Посты не соблюдал и гостей заставлял есть с собой скоромное. Короче, морочит благодушную слепоту, констатировал про себя Грушевский, а благодаря суеверным дурам и вовсе дерзость его дошла до Геркулесовых столбов, тьфу! Как и Петр I, Грушевский склонен был видеть в юродивых и дураках, расплодившихся на Руси, «лицемерие, глупость и зло – обычное нагльство к обману простодушных невежд». Однако мнение свое он придержал при себе, с беспокойством оглянувшись на своего «больного». Как бы тому от этого хуже не стало! Тюрк стоял в сторонке и равнодушно взирал на старца. Обоняние его, казалось, и не заметило перемен.
– «Алавастр мира», сиречь водку, кушать любит, – с любовью прихвастнула Алена.
– Мати-сивуха! – вдруг резко выкрикнул хриплым голосом старец.
Все с изумлением уставились на него. Женщины истово закрестились.
– Редко когда говорит, – шепотом заметила Домна Карповна, встав на колена. – И правда, чувствует кончину…
– А разве святому можно водку? – поинтересовался Грушевский.
– Водку-то? – снова каркнул дядька, мигая своими глубокими, сверкавшими, как угольки, глазками. – Водку можно пить, поелику мы люди такие. Водку просим – воду пьем, воду просим – водку пьем! Все по велению святого Пятницы.
– Пел сегодня еще «О всепетая мати» и «Милосердия двери отверзи», – умильно отчиталась одноглазая.
– Предреки, батюшка, господам, – попросила Домна Карповна, – нарочно пришли к тебе за умом.
Старик зыркнул своими глазищами из густых зарослей косматых бровей и выпростал из-под грязного одеяла волосатую лапу. Алена подскочила с пером и обшитой сафьяном тетрадью.
– Кинареечка моя, – ласково пробормотал старец, – лапушка, вербочка.
«Лапушка» победоносно оглянулась на господ и поднесла книжицу. Пока старец писал, купчиха бормотала молитвы
