и трепет, с шепотом смешанный …как в юности.
Ведь, когда видишь человека пару раз в неделю – и человек этот приносит тебе цветы – или не приносит, не в цветах же дело, – а потом остается и утром уходит – или: я остаюсь и утром ухожу, – это не будни: подарки. Holliday.
Ежедневность не сразу затягивает петлю. Можно сказать, нас эта дама и не прогнула вовсе. Только… тоска какая-то собачья появилась. По «подаркам» этим. После того, как переехал. Не сразу, но все равно – собачья… Скуль такой – на острие любви и недосягаемости чего-то безымянного.
«Сказала, ключи забыла…» – слышу: на чужой простыне, на чужой кровати, в чужой квартире. Кто говорит? СЛОН.
Скоро оторву голову.
От подушки?
Он – сама чуткость. Не ревновал: верил. Ведь, если ревность – значит – страх. Испуг. Ужас. Бессильная и, часто беспочвенная, злость на то, что кто-то может оказаться лучше тебя, интереснее тебя, нужнее тебя в данный момент…
Но обижался через раз на мою вечную чем-то занятость. А я не могла только его одного слушать: мне ощущения – слов, звуков, запахов – важны были. Новые. Разные. Всегда. Не телесные (телесных с лихвой хватало): другие. Каких он не мог дать. Иногда. И не потому, что плох, а – не мог, и все… Или я не чувствовала?
И вот, я лежала и выдумывала историю на тему «Как жить- выживать дальше», только и всего: на чужой кровати, в чужой квартире. Одна. Иногда это – кусочек дырчатого счастья.
Друг без друга мы, Брут, сдохнем: ты да я, – написала я на воображаемом клочке бумажки и, вполне реально смяв ту, отвернулась к стене. – Как, впрочем, и друг с другом.
Ласковый, зверюга… да не бывает таких – неж-ных! Это, наверное, одно из немногих определений, ему подходящих – неж-ный.
Помню, 31-го елку привез. Дивную, блин, елку! Пахучую. Украл. В лесу украл! Покупать не хотел. Хотел сам – из своих рук – в мои руки – чтоб никто кроме не коснулся, чтоб только я и он! Я удивилась, а он голову мою к груди своей прижал – и: «Дурочка. Девочка…»
До ящика не снизошли: до двенадцати не считали и царских напутствий не слушали; сидели с оплавленной свечкой – на полу, ноги по-турецки, кофе – тоже по-турецки. Но шампанское – по-русски – большими бокалами – до трех; а пять минут четвертого он говорит: «Завтра не уходить?» Так и остался, а салат мой креветочный прокис…
«Тихая семейная жизнь? Сдерживаемое раздражение и успокоенная страсть», – часто повторяла моя знакомая. А еще про лодку, которая о быт…
Для нас быта не существовало. Никаких разговоров о посуде. Носков его я вообще ни разу не видела, а пушистые мои свитера он стирал сам: «Твои руки беречь надо! Смотри, пальчики тоненькие какие».
Но – и почему Земля круглая?! – все хуже и хуже. Боженька, куды бечь, кому кричать, кому сказать о том? Нет такого боженьки, нет такого места, нет уха такого! А я, между тем и тем, «теряла нервные клетки». Не могу объяснить – может, это и есть то самое идиотское состояние, когда страсть потихонечку угасает, а любовь вырождается в привычку?
