стали бумажными —всё пережившими – даже молчание,
то есть, забвение – слишком уж долгое —
дольше других заглушая звучание,
точно куплеты над высохшей Волгою.
Будешь ли помнить кафе, что на пристани,
где мы однажды с тобою обедали
после дождя, когда стулья не высохли,
и не считались с такими проблемами?
Ждали автобуса по расписанию —
и не дождавшись, пешком через поле мы —
за полночь – к дому, в полнейшем молчании,
рук не разняв от усталости… Вспомним ли?
«Что остаётся, когда закрывается дверь…»
Что остаётся, когда закрывается дверь
за припозднившимся гостем? Посуда и пепел —
как бы на память о времени многих потерь
за сизым дымом, что утром становится светел —
утренней дымкой, как будто бы из-за угла,
с ближнего озера, спутав названия улиц,
прячась от глаз, попадая опять не туда,
пробуя выискать место, где мы разминулись
с тем припозднившимся гостем, который теперь
реже заходит, но помнит, конечно же – помнит
и горку пепла, и следом закрытую дверь.
Только опять его жду – и вчера, и сегодня.
«В больничном коридоре никого —…»
В больничном коридоре никого —
обеденное время. Суп и каша
по расписанию. И облако в окно
не залетает, будто бы не наше,
а будто бы приезжее – оно
ещё один свидетель превращенья
больничной каши в полное дерьмо,
что вызывает только отвращенье —
не больше и не меньше. Тусклый взгляд —
туда, на волю, там, где за оградой
играет жизнь, которой каждый рад
ещё раз насладиться, если рядом
гуляет смерть – и больше никого
из тех, кто раньше. Белая палата,
исписанная пальцами давно —
на память новеньким в изношенных халатах
и тапочках. И крашеная дверь
в другую жизнь – торопится закрыться
на все замки. Лишь полосатый зверь —
больничный кот – ещё в неё стучится
и видит всё, как будто в первый раз,
надеясь на награду из подачки
с той стороны забора, где сейчас —
то, что зовётся жизнью – не иначе.
Но тихо в коридоре – тихий час —
последняя возможность – не проснуться,
приняв таблетки с кашей. Меркнет глаз.
Подушка смята. Новенький сейчас
займёт кровать, чтоб больше не вернуться.
«Детский плач по утрам – продолжение жизни чужой —…»
Детский плач по утрам – продолжение жизни чужой —
это всё мне в окно, как какая-то вечная мука
за растраченный век, но ни я и ни кто-то другой
не отменит его. Может быть, разве только – разлука
или что-то
