Пыёлдин. Даже больше сделали – лавку поправили, хотели решетку с маленького окошка снять, но Пыёлдин не позволил.
– Пусть остается, – сказал он, склонив в задумчивости голову к плечу. – А вот ломы надо вынести.
– Пусть себе стоят! – полуобернувшись, не столько возразил, сколько попросил Хмырь.
– И лопаты тоже, – неумолимо продолжал Пыёлдин.
– А может... – начал было Козел, но не успел закончить, потому что в голосе Пыёлдина вдруг прозвучал такой скрежещущий металл, что зэки оторопели, но опять же сделали все как надо – ломы вынесли и сложили в сторонке, сверху побросали лопаты, гвоздодеры.
– Ну? – спросил Козел. – А теперь что? Опять вносить?
– Не надо, – твердо сказал Пыёлдин, не приняв шутки.
– А может, покрасить будку-то? – предложил Хмырь. – Может, тряпочкой ее протереть?
– Не надо, – повторил Пыёлдин. Войдя в бытовку и еще раз внимательно осмотрев ее, Пыёлдин широко улыбнулся. – Как приятно все-таки находиться в чистом, прибранном помещении! – воскликнул он, но тут же опасливо отошел в сторонку, потому что знал – за такие слова можно запросто схлопотать лопатой по заднице, если не по физиономии. Конвоиры уже махали руками, поторапливая работников, и Пыёлдин, воспользовавшись этим, трусцой засеменил через двор. Следом за ним размеренно и хмуро зашагали Хмырь с Козлом.
Последнюю ночь перед побегом Пыёлдин не сомкнул глаз. Он изо всех сил старался сделать вид, что спит давно и беззаботно, но обмануть своих многоопытных сокамерников не мог. Да и как он мог ввести их в заблуждение, если поминутно переворачивался на другой бок, на спину, тяжко, с надрывом вздыхал, а то вдруг закидывал руки за голову и смотрел бессонными глазами в близкий потолок, выкрашенный какой-то грязно-неопределенной краской.
– Что, Каша, – усмешливо окликали его сокамерники. – Тяжело дается физический труд?
– Да нет, ничего... Жить можно, – отвечал Пыёлдин, не оборачиваясь. – Ничего.
– Нелегко с начальством дружить, да?
– Годы, – со вздохом отвечал Пыёлдин и этим ничего не значащим словечком как бы гасил интерес к себе и со стороны приятелей, и со стороны неведомых ему стукачей. А в том, что стукачи в камере были, он нисколько не сомневался. И потому постоянно делал поправку на них, на стукачей. Докладывайте, дескать, доносите, граждане хорошие, годы меня давят и гнетут, годы...
– В твои годы на воле давно пора быть, – усмехался невидимый в слабом свете Хмырь.
– С твоим умом здесь тоже делать нечего, – отвечал Пыёлдин.
– Мой ум всегда при мне, – отчего-то злясь, произносил Хмырь.
– И годы мои тоже при мне, – улыбался Пыёлдин.
– Ну и заткнись!
– Если бы я был такой умный, как ты, я бы так не разговаривал, – поддразнивал Пыёлдин тугодумного Хмыря.
– А как бы разговаривал? – спросил тот после долгого молчания.
– Молчал бы.
– Что ж тебе мешает
