забивала глаза и забивалась не только под кожаный фартук, но и под собственную нашу кожу, даже фартуком не ощущаемую. Норд-ост, ударив в грудь, вылетал между лопаток, ни тела, ни дороги, никакой достоверности не было: было поприще норд-оста. Нет, одна достоверность была: достоверная снеговая стена спины Адама, с появлявшейся временами черно-белой бородой: – Что, панычи, живы? ‹…›
Не вывалил норд-ост, не выдал Адам. Дом. Огонь. Макс.
– Сережа! Ася! Марина! Это – невозможно. Это – невероятно.
– Макс! А разве ты забыл:
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко видеть: чудо – есть!»
Они приехали с массой провизии и подарками от феодосийских друзей Волошина. И так увлеклись пиршеством и разговорами, что чуть было не спалили дом. Из-за неисправности печки пол под ней начал тлеть, а когда схватились, оказалось, что уже сгорели балки, и только глиняный накат под ними задержал пламя.
Макс призвал на помощь дворника Василия. Три часа ушло на взламывание половиц, выгребание углей и заливание огня. Потом Василий ушел, рассказав на прощание Максимилиану Александровичу, что накануне они с женой видели одинаковый сон: красную корову в саду. Что предвещает пожар. И что, если в первый день нового года был огонь, значит, весь год будем гореть…
Вспомнилось ли им это пророчество ближайшим летом? Наступал ведь не какой-нибудь год – 1914-й…
В цветаевском очерке «Живое о живом» нет никакого Василия, нет ни взламывания половиц, ни прочего мусора бытовых подробностей. Марина, Сережа и Ася там бегают с ведрами к морю и обратно, но пожар потух, пишет Цветаева, даже не от воды, а от заклятий Макса, «вставшего и с поднятой – воздетой рукой что-то неслышно и раздельно говорящего в огонь. ‹…› Ничего не сгорело: ни любимые картины Богаевского, ни чудеса со всех сторон света, ни египтянка Таиах, не завилась от пламени ни одна страничка тысячетомной библиотеки. Мир, восстановленный любовью и волей одного человека, уцелел весь… Что наши ведра? Пожар был остановлен – словом…»
В Феодосии Марина напишет свою первую поэму – «Чародей». Ее герой – Эллис, ее ритмы уверенны и заразительны, рифмы свежи, юмор и нежность сплетаются в неразделимое целое.
«Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам», – записывает Марина по завершении поэмы. И тут же делает существенную поправку: «Нужно было бы сказать – человека». Еще далее: «Я смело могу сказать, что могла бы писать и писала бы, как Пушкин, если бы не отсутствие плана, группировки, – просто полное неимение драматических способностей… Возьми я вместо Эллиса какого-нибудь исторического героя, вместо дома в Трехпрудном – какой-нибудь терем или дворец, вместо нас с Асей – какую-нибудь Марину Мнишек или Шарлотту Кордэ – и вышла бы вещь, признанная гениальной и прогремевшая бы на всю Россию… “Второй Пушкин” или “первый поэт-женщина” – вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь и при жизни.
Меньшего не надо, меньшее плывет мимо, не задевая ничего».
Так
