русских уже и тогда густо ворчали.
Все эти дуновения я, как мелкий листок музыкально-дремучего леса, ощущал на себе в полной мере.
– Будешь клево играть – все у тебя будет, – говаривали мои молодые родственники, а также удаленные от «невыездных» проблем знакомцы.
– Будешь технически подкован – сможешь уехать совсем, – склоняли меня к своему пониманию мира приятели-евреи. – Вон, Иванов, Петров, Сидоров – давно уехали. А какие они евреи? У них даже жены полуеврейки. Но учти: техника там должна быть на грани фантастики.
– Будет техника – будет что передать людям, – убеждали меня некоторые старорежимные преподаватели, не знавшие, для чего же на самом деле эта самая техника нужна, то бишь не посвященные в тайны музыкально-товарных отношений класса «СССР – заграница».
Однако, как я ни налаживал по высшим образцам свою скрипичную технику, как ни догонял (а иногда и перегонял) соучеников, как ни оттачивал detache, portamento, spiccato – техника улучшалась, а жизнь нет.
Я играл и играл, и реальная жизнь отступала. Но как только я прекращал играть, наглая копеечная действительность подступала с веревкой к горлу.
Больше того: почти вся реальная жизнь становилась какой-то дурманяще горькой на вкус и неприятно дрожащей на ощупь. И это при бушующих вокруг коллективных застольях, постоянных перетягиваниях каната между партией и комсомолом и прочих интеллектуальных радостях!
Ну и наконец самое худшее: сквозь призму скрипичной техники, сквозь ее искажающую мир сетку мне чудилось нечто по тем временам странное. А именно: никто из улучшающих мир посредством идейной борьбы и политических воплей людей ни Жан-Поль Марат, ни Ленин, ни Черчилль, ни Аллен Даллес, ни генерал Григоренко, ни Амальрик с Подрабинеком – в этой горько-прекрасной жизни не нужны! Они – просто лишние! А кто нужен и кто не лишний – этого я не знал. Казалось: все политические выкрики, все заварушки и планируемые перевороты – прахом! А вот пот и кровь любого художественного ремесла, и главное дух его – нет, не прахом!
И еще сквозь призму скрипичной техники казалось: моя жизнь дрожала и ныла потому, что любая политика ей была противопоказана. И потому, что рядом с моей жизнью шлялась – когда с иерусалимским рассыпчатым бубном, когда с красной татарской лентой, а когда с русской тугою косой – любовь. И горчило все в мире не от политики – горчило от предчувствия беспощадной, переворачивающей мир вверх ногами любви!
Чем было эту горечь унять? Музыка уже не помогала…
Отлипнув от несвоевременных мыслей, я спустился на лифте с третьего институтского этажа на первый и, ни с кем не прощаясь, припустил с улицы Воровского на Калининский, в Дом книги.
Новенький и чистый Дом вскипал и опадал людскою пеной. На втором этаже – давали. Сегодня – двухтомник Леонида Андреева с «Иудой Искариотом». Надо было лишь успеть получить в отделе прозы картонную карточку и сразу бежать в кассу,
