на то у мужика и борода, чтобы капусту собирать. И тут же поник. Шапка пропала, как не бывало, как не шили её из мышиных шкурок, котовьих усов и змеиной кожи, как не полоскали в майской росе, не щекотали русалку, пока мокрохвостая не плюнула на тулью. А что ж за банник без шапки? Сплошная видимость!
Вчера ещё шапка была на месте. Ввечеру, но до заката, как подобает, баньку растопил сам Дед, попарил внуков, крепыша Сашка, ябедника Ваньку и малыша Мотьку, потом долго нежился сам, поддавая до полного изумления. Третьим паром помылась вдовая баба Паня – сил топить баньку самой ей уже давно не хватало. На четвертый Вениамин созвал гостей. Осень перевалила за середину, неделя-другая и из деревни в город потянутся молодые, до весны позакрывают дома. Нижний люд попрячется по закутам, завалится спать до апреля. На все Коськово останется пять печей, не считая Деда. Надо ж погулять напоследок. Вот и собрались добрые соседи.
Первым прибыл домовой Кондрат Пафнутьич, патриарх, принесенный в деревню ещё прабабкой Деда, честь по чести, в новом валенке. Вениамина он не особенно уважал, кликал Веником и при случае норовил уязвить, где словцом, а где и мелкой пакостью. Приходилось терпеть – без домового изба не стоит.
Толстобокий Егорий Афиногеныч был моложе Кондрата, но не в пример спокойнее и мудрее. И избушку свою он не просто берег – пестовал, выкладывая мхом каждую щелку, замазывая смолой трещинки, отгонял болезни и дурные сны от хозяев, с самим Злосчастьем схлестнулся однажды и выставил за околицу.
Обдерихи Лукерья, Матрена и Акулина давно уже жили вместе, в баньке у бабы Зины, ядовитой ругательницы, развеселой частушечницы и самой бодрой из местных старух. Втроем, в очередь, следили за банькой, бдили, чтобы хозяйка не угорела спьяну и не обожгла пятки, лихо отплясывали «барыню», заплетали друг другу седые косы и хихикали, шепча друг другу что-то на ушко. И на праздник банницы явились втроем, кое-как дотащили огромный пирог с краденым творогом.
Как по-людьи окликали огромного, с семилетнего парня ростом, банника, уже не помнили – для соседей он давно стал Остывайлой за привычку выпустить пар в самый неподходящий момент. Был он угрюм, озоровал не в меру, и, как шепотом передавали друг другу Нижние люды, уморил в _ту_ войну не одного иноземного любителя русской баньки. Сам Остывайло помалкивал и вспоминать не любил. Зато рябиновые, брусничные и клюквенные настойки делал выше всяких похвал – за что и зван был в честную компанию.
Домового Федота Титыча давно уже не видали в людьем обличье. С тех пор, как сгорела его изба, а сам домовой сильно обжегся, выводя из огня хозяев, бедолагу как подменили. Он поселился в гостевой пристройке на подворье у Деда, кое-как поддерживал порядок в своей халупе, бродил по дому то котом то ежом и почти не разговаривал. На посиделки его звали из жалости, как и овинницу Басю – та молчала давно и сновала по закутам здоровенной
