как и пристало великому композитору, был кудлатый детина, и власы его захлестывали ему лицо, и струились родниками, и переплетались с голубым воздухом, а уста заплетались в улыбку, и был он подобен античному богу Эолу в самой каменной розе ветров, повелевал колоколами, как Бореем, Нотом, Австром, Эвром, Зефиром, Африком… и как там еще, дай Бог памяти, хорошо, еще не забыл, как меня самого зовут. Когда по крутейшим ступеням узкого прохода спускались, Саныч, казалось, спасался от композитора бегством. «Это можно сравнить разве что с детским счастьем!» – кричал композитор вдогонку, звонарь же только метнул свирепый взгляд через плечо. Вышли. Композитор спросил звонаря: «Как тебе моя колокольная музыка?» «Весна!..» – неопределенно развел руками звонарь. «Что?!» – переспросил композитор.
«Не обижайся, голубчик!» – потрепал его по плечу Саныч. Композитор схватился за уши и возопил полушепотом: «Я ничего не слышу, я оглох!» «Это пройдет, уши с непривычки заложило, – стал успокаивать его звонарь. – Забыл гадкий дед тебя предупредить, что надо было предварительно ватки в уши положить, я на что привычный, и то одно ухо ватой затыкаю»; под «гадким дедом» звонарь разумел себя. Композитор смотрел на запутанные в усах артикулирующие маленькие губы звонаря, и глаза его наполнялись вящим ужасом: «Ничего не слышу! Как же я теперь музыку буду писать?» «Ну, как-как, – пожал плечами звонарь, – как Бетховен…»
– Меня Вадим Георгиевич тянет на повышение, – пожаловался в следующую свою смену Колодин Всеволоду Санычу в сторожке, когда тот опять заглянул к нему со «Старопраменом».
– А что? Священство должно быть целью каждого мужчины. – Саныч сдержанно округлил эбеновые глаза, так что в них отразился матовый серебряный блик с его толстого серебряного обручального кольца.
– Как это, каждого? – смутился, задергался внутренне Колодин.
– Другое дело, что можно и не стать священником, но как высшая цель земного существования, как идеал… – уточнил Саныч, он круглил глаза не рьяно, а педагогически.
– А, ну как идеал – это можно.
– Есть у меня одна врака по этому поводу. Историйка про Аркашу. Теперь-то он не Аркаша, а целый отец Иона. А когда он был еще Аркашей из ВГИКа, мы променады с ним и с другими творческими кутилами по Броду такие забабахивали! Бродом у нас улица Горького называлася. А в стены Трех вокзалов плескалося золотое море советского шампанского с пузырьками по горизонту. Я-то что? Я все порхал, как бабочка, синкопами, опылял цветы добра и зла, пил цветочный нектар мировой культуры и смаковал коньяк из горлышка в колоннадах Метрополитена имени Ленина. А Аркаша, тот был заправский хиппи и диссида, потом еще ударился во всевозможные буддизмы-оккультизмы, камлали они всей своей бандой – ой, простите, я хотел сказать: бомондом! – в этой самой башне. – Саныч указал на двенадцатиэтажный блочный дом за окном. – Там была у Аркаши фатера.
