11.
Продолжаю я рассказ о том длинном-длинном дне. Лежу я, как вы помните, в чуланчике под тюфяком, жарко мне, душно и боязно.
А господин всё сидит в кресле. Тут опять Алай скребётся.
– Господин, – говорит. – Там какая-то просится… На вид из простых, и одета худо. Звать?
Повернулся к нему господин.
– Раз просится – зови. Или ты забыл – я никому не отказываю в приёме.
Муторно мне стало, и глаза щиплет, и в ушах звон, и в животе льдина! Если с новой посетительницей он долго проваландается, то всё, гробовая крышка. Но посматриваю, конечно, в щёлочку.
Вошла в господский кабинет тётка, помоложе той грымзы, но вовсе не юная красавица. Лет, наверное, под сорок, платьишко до пят – серое, застиранное, на голове платок чёрный, чуть не по брови.
– Доброго вам здравия, господин Алаглани, – промолвила. А голос ничего, тёплый голос, не то что у предыдущей.
– И вам того же, сударыня!
Удивил меня господин. Ведь видно же, из низов тётка, посудомойка там или прачка, а он из кресла встал, поклонился – не так низко, как высокородной, а всё же поклон есть поклон, и в гостевое кресло усадил.
– Господин Алаглани, – сказала тут она, – я и не надеялась, что вы согласитесь меня принять. Я-то не из знатных, не из богатых. Муж мой покойный на заказ делал скрипки да лютни, а как помер в позапрошлом году, так и совсем обнищали мы, приходится заказы искать – шитьё, вязание… Но простите, я не об этом… Я…
– Могу ли я поинтересоваться, каково ваше почтенное имя? – перебил ее господин.
– Конечно! Прошу прощения, что сразу не представилась! Это от волнения! Меня зовут Анилагайи, я живу на Второй Ткацкой, возле базара нижнегородского. Раньше бы сказала – в собственном доме, но дом пришлось продать после смерти мужа, и мы с сыном, Хаузири, комнатку теперь там же снимаем, где раньше владельцами были. Хаузири – старший мой сынок, единственный, кто после мора выжил, помните, пять лет назад? В народе ещё шептались, это нам за то, что короля низложили. Ему, Хаузири, семнадцать лет… и я к вам обратилась как раз из-за него… о нём…
И тут она разрыдалась. Ну, вы же знаете, мне много чего повидать случилось, и видел я, как ревут женщины. Очень разные у них рёвы бывают. Кто-то – чтобы пожалели, слёзы в три ручья, а сама глазками посматривает: как там, обратили внимание? Кто-то – тоже для жалости, но не для других, а чтобы душа упивалась жалостью к самой себе. Удовольствие такое, значит. Кто-то просто чтобы, как говорится, пар сбросить, раздражение своё наружу выплеснуть. Поревела – и спустя минуту уже как розочка в саду. А кого-то глухое, неизбывное горе крутит, и не думает она в тот миг о самой себе – горе это через неё само плачет. Ладно, вы не думайте, это не я такой мудрый, это меня давно ещё брат Аланар просветил.
Так вот, из этой горе плакало. И смекнул, видимо, то господин Алаглани, не перебивал и не утешал.
– Простите меня, – сказала она, когда всё-таки сумела с собой сладить. –
