нерожденной роднеобещает вернуться из плена.
Всадник жаждет напутствий того,
кто его, приземлив, окрыляет.
Млечный Путь разомкнул статус-кво,
его тропы к себе приближая;
все летучей плаща вещество,
оживают сегменты регалий…
Вечер
Сумбурно смещает акценты
вещанье реклам,
в окислах ржавчины – блажь.
Сквозь нетто имуществ и нош
пробивается шарм
невосполнимых пропаж.
Цветущие липы затронул
античный невроз
стирающихся величин.
Еще один день свои ноты
в невечность привнес,
моменты ее улучил.
Холсты груботканой,
местами зияющей мглы
занавешивают кругозор,
чуть переломанные
умозренья углы
меняют окраску шор.
Виды и роды томит
упоительный зов
невидимости, неродства,
но никто выходить из себя
в данный час не готов,
изучая неданности нрав…
Слышна перекличка
бульварщины и мандолин.
Вечерняя совесть тускла.
В хрустальном плену
разрушающийся георгин
обещает не помнить зла.
«Необоримой языческой мглою…»
Необоримой языческой мглою
дышит Кастальский родник;
в октавы и многоголосье недоли
вздох нибелунга проник.
Хрестоматийные дети тумана —
бездетны у дивной горы,
к которой сбегаются меридианы,
спасаясь от войн и жары.
Перепоясанный радугой гуру,
научившись ходить по волнам,
фосфоресцирует в пенном ажуре,
мечет бисер даосский китам.
Бледно горит в катакомбе лампада,
карнавальная маска в углу,
стекает с купели слеза конденсата
в еретическую пиалу.
Ленты, накидки с танцовщиц султана
снимают в мечтах визири…
И все – эфемерные дети тумана
у неаутентичной горы.
Как всегда
Проникая в плющи, архаичные щели,
Колобродил в округе закат,
Окрыленные пятна, зигзаги алели
В безысходности координат.
Заскорузлые корни, забывшие напрочь
Репродуктивности суть,
Примеряли к себе пустоты сверхзадачу
И концептуальную грусть.
За оградой забвенья ржавели пороки
Отстучавших на ветер сердец;
Застил край непочатый иссякшие сроки;
Кафкианских процессов истец
Писал к Соломоновым вето постскриптум
На пергаментах наискосок;
Порывался
