шагом вошли санитары, дюжие парни. Краснорожие. Мороз на улице. Мороз. В России всегда мороз. Холод и голод. Колбаски захотели?! Хлеб-то весь подъели! Селедкин хвост обсосали…
Афанасьев отнял горлышко бутылки от Манитиных губ. Вытер ей рот тыльной стороной ладони. Потом большим пальцем нежно обвел. Нежно в закатившиеся глаза смотрел. В лицо заглядывал ей, как в зеркало. Хотел увидеть себя.
Три санитара, три парня ловко и быстро подхватили Маниту: один – под ноги, два других – под мышки, под плечи. Голова женщины болталась, гнулась шея. Застонала; содрогнулась всем долгим телом. Дернула плечами. Слабая попытка вырваться. Рот вдохнул и выдохнул табак, спирт, вольную волю.
– Очухалась…
Мишка Виденский улыбался жалко, шаловливо, умалишенно. Дубов подобрал под себя руки и ноги и стал похож не на медведя – на обрубок; и блестела в неверном свете догорающей свечи страшная голая голова.
– Эк как ноги-то вздулись… страх божий…
– Осторожней, товарищи! Это же не болванка! А женщина! Художница…
Санитары пятились. Санитар, что всех моложе, с самым жестким, жестоким гладким лицом, обернулся к Мишке.
– Художница! Художества! Нахудожествовали! Скажите спасибо, вас «скорая» на нас перекинула!
– А кто вы такие? – глупо спросил Бобер, зажевывая горький, соленый огурец.
– Мы? А ты не догадался?
Жестоколицый ударом ноги в свином сапоге открыл дверь.
Маниту выносили головой вперед.
– Хорошо, не ногами…
Мишка икнул. Бобер закинул руки за голову, обнял ладонями шею, закачался и запел:
– Кондуктор не спешит! Кондуктор понимает! Что с девушкою я… прощаюсь навсегда!
Витя вылакал из горла остатки.
– Куда везете девушку нашу?
– Девушку! Вся в морщинах! Шлюха пропитая! Куда-куда! На Ульянова!
Нефтяные космы качнулись, мазнули по полу.
– Вы – психбригада, – весело сказал Мишка и громко, как ребенок, заплакал навзрыд.
Колька Крюков тоже плакал, сгорбясь у телефона, закрыв лицо ладонями.
– Я сегодня обручальное кольцо в ломбард заложил, – прогудел Дубов. – Чтобы водки к столу вам купить. Пантера меня убьет.
– Вам? Себе! – крикнул Витя. – Ты ж тоже пил! Со всеми! Или – глядел?! А с Пантерой что, еще не развелся? Бросай ее к шутам! Скандалистку! Селедочки хошь? Или не хошь?
Черная лаковая туфля исчезала за притолокой. Шевельнулась нога. Дернулась. Рванулась. Крепко держали мастера скручивать руки, выламывать, как цыплятам табака, ноги. Огонь догорал в печи. Холст дотлевал на полу. Мишка Виденский гладил себя по животу, по прожженной рубахе, слезы мелко, быстро, золотыми летними букашками, ползли по лицу, по дорогам морщин.
– Коля!.. Коля!.. Ведь ее… туда…
– А! Куда Макар телят…
– Все там будем…
– Э-э-э-эх, ребя… художнички… задохлики… Для того ли воевали?!.. чтобы так… Выпьем!
– Выпьем…
