нашли каким-то образом след в России. Здесь все обстояло несколько лучше. Российскую лабораторию хотя и закрыли на время из-за недостаточного финансирования, но не демонтировали, и даже охрану не сняли, и, когда ее деятельность понадобилась существующей тогда власти, финансирование началось заново, причем финансирование в таких масштабах, какие и не снились раньше, в годы советской власти. Откуда шли деньги, знали только сам Эдуард Осипович и тот, кто деньги давал. Ну, еще люди в правительстве во главе с внуком детского писателя прошлых лет, люди, через которых деньги проходили, но они толком не представляли, что приходится финансировать. Тогда же были даже предоставлены дополнительные материалы по результатам исследований аналогичных американских лабораторий взамен на данные собственных исследований. Тот обмен, который не слишком любезно был бы воспринят сейчас, в связи с изменением политической обстановки, именно его могут сейчас поставить в вину Аладьяну его недоброжелатели. Но передача данных была санкционирована с самого верха, и в генеральском сейфе до сих пор лежит распоряжение, завизированное лично президентом[3]. Такая бумага сейчас чрезвычайно важна, и во многом именно из-за нее Эдуард Осипович так ревниво относится к содержимому своего сейфа.
Но тогда, двадцать с лишним лет назад, в эту историю пожелали влезть французские писаки. Пресечь это пришлось предельно жестко, хотя были и другие способы «убедить» любопытных в чем угодно. Но с тех пор режим секретности генерал считал в своей деятельности приоритетным. Не в деятельности лаборатории в целом, а именно в своей, в деятельности руководителя лаборатории. И это то, что он умел делать лучше всех в коллективе, тогда как другие лучше делали основную работу. По большому счету, это было распределение функциональных обязанностей. Профессор Аладьян сам лучше других знал, что ученым только назывался, и диссертации, сначала кандидатскую, потом докторскую писали для него сотрудники. Он же был просто военным человеком, военным руководителем, но никак не научным. Хотя в научные дела вникать тоже приходилось. Но сам он никого к себе и своим делам близко не подпускал. И даже разработал целую серию мер, предотвращающих возможность постороннего вникнуть в его действия хотя бы минимально. И начиналось все с простой аккуратности – с закрытых дверей…
В дополнение Эдуард Осипович, используя находящуюся в его руках систему поощрений, давно ввел в лаборатории такую практику, когда одни сотрудники писали докладные записки на других, и сделал он это осмысленно и расчетливо. Аладьян знал, насколько плохо может получиться, если коллеги станут еще и друзьями в жизни. Тогда они будут уже полностью ненадежными людьми. А ненадежных не держат в такой лаборатории. Вернее, наоборот, держат… Только уже не в качестве сотрудников. Как держали до момента преждевременной кончины того сотрудника, что нашел общий язык с журналистами. Его еще четыре года держали, пока организм мог быть
Известный американский еженедельник «Defense News» в мае 1992 г. сообщил о том, что российское правительство обсуждало вопрос о предоставлении американской стороне информации и оборудования по «акустической психокоррекции». Тогда русские специалисты заявили, что этот прибор способен «передавать команды путем статических и многочастотных звуковых волн и воздействовать на человеческое подсознание без нарушения другой интеллектуальной деятельности». Американские эксперты сообщили, что результаты проверки возможностей этого оборудования «весьма обнадеживающие». После воздействия на объект – пусть это будет доброволец или ничего не подозревающая жертва – в течение менее одной минуты он изменяет свое поведение таким образом, каким это нужно облучающим его агентам или военным. По мнению экспертов, этот акустический психокорректор был разработан в бывшем Советском Союзе еще в середине 70-х годов и предназначался для «подавления беспорядков, контроля над диссидентами, деморализации и выведения из строя противника и создания благоприятных условий для действия дружественных войск».
