заблудившихся в густом переплетении улиц одиноких мужчин и женщин, бредущих вдоль темных домов от одной вывески ночного бара к другой…
Машина плавно скользила по гладким, как черные блестящие атласные ленты, дорогам навстречу ярким, отчего-то казавшимся праздничными площадям и перекресткам, подсвеченным соборам и дворцам, и было удивительно, что Юля успевала вовремя свернуть на нужную улицу, в нужный переулок.
Наконец она остановилась на узкой улице, припарковала машину рядом с увитой диким виноградом калиткой, за которой оранжево светился небольшой дворик с расположенным в глубине его двухэтажным домом. Она знала, как открывается калитка, поэтому беспрепятственно открыла ее и ступила на выложенную плиткой дорожку, ведущую к дому. Двинулась, дрожа всем телом, вперед. Пожалела, что не набросила куртку, потому что, несмотря на кажущееся тепло, в воздухе было все же по-осеннему свежо. Она подошла к светящемуся окну студии, немного удивившись, что Мажимель еще не спит, а оказавшись совсем рядом, приникла к довольно широкой щели между красновато-желтыми узорчатыми шторами, которыми было небрежно задернуто окно. И тут же почувствовала, как лицо ее вспыхнуло, как если бы это не она застала кого-то за тайным любовным занятием, а ее застигли врасплох, ворвались в ее интимную жизнь…
Мажимель стоял лицом к окну, опершись на стол, тот самый стол, за которым они с Юлей иногда завтракали или ужинали, утомленные любовью или долгой поездкой на машине, а сзади его обнимал совершенно обнаженный, как и ее любовник, юноша, почти мальчик, лица которого она не успела рассмотреть…
Ей вдруг захотелось хохотать. Громко, на весь квартал, на весь Париж. Ей хотелось, чтобы он услышал ее, чтобы вырвался из цепких, животных объятий своего юного дружка, чтобы покраснел так же, как покраснела она, а она чувствовала, что покраснела… Но она лишь зажала рот ладонью и стала ждать, когда из глаз покатятся слезы. Но они не катились. Юля стояла, уже отвернувшись от предательского окна. Она уже никогда не сможет поехать с Мажимелем на море. Она никогда не почувствует на своих губах соленый привкус его губ. Он умер для нее навсегда.
Стало еще холоднее, свежее, и как будто поднялся ветер. Не было сил двигаться. Она стояла долго, минут десять, которые превратились для нее в целую ночь. Холодный воздух остужал ее, успокаивал, прояснял затуманенные изменой мозги. Что поделать, раз Мажимель оказался таким ненасытным, таким открытым для любви…
Спотыкаясь, она все же добрела до машины, забралась в нее и, обняв себя, зажмурилась. Ей не хотелось видеть ни эту улицу, ни этот оранжевый двор, ни эту калитку с порозовевшим от холода слегка подсохшим виноградом…
Она не помнила, как возвращалась по тем же улицам домой. На этот раз окно было закрыто, а в салоне – жарко натоплено. Она наслаждалась теплом, тишиной и возможностью обо всем подумать. Но мысли были только о Патрике. Сказать, что она мучилась угрызениями совести – значит,
