и потащила ребенка спать. Треклятый день никак не хотел кончаться. Перед сном Вовка в пижаме скакал по кровати и требовал сказочку.
– О Лыцарях и Лжецах! Пожалуйста! – попросил он, и я покраснела от того, каким взглядом посмотрел на меня мой благородный идальго.
– Лыцари и Лжецы? – усмехнулся он. – Это не те ли самые логические задачи из математики? Такие у тебя сказочки?
– Знаешь что! Не суди меня и не судим будешь, – возмутилась я. – Все рассказывают своим детям те сказки, что рассказывали им.
– Твоя мама? Прости, не поверю. Никак не готов согласиться, что она тебе про Рыцарей и Лжецов читала.
– Ну не мама – папа.
– Слушай, а сестре твоей тоже такие сказки читали? – заинтересовался идальго. Я отвернулась и сделала вид, что не услышала или не поняла вопроса. Я не намерена тут давать показания против своей семьи. Нет, такие сказочки на ночь, которые бы подходили для изучения высшей математики или, скажем, теоретической физики, Лизавете не рассказывали. Она не засыпала под них, а только капризничала. Папа отрывался со мной. Я была его детище, его оплот и его стоик. Он рассказывал мне о корпускулярно-волновом дуализме и о парадоксах научных границ, когда химия вдруг кончается и становится физикой, а физика вдруг превращается в математику. Цифры танцевали у меня в голове, как это было в фильмах по книгам Дэна Брауна. Они вспыхивали и исчезали, и только папа понимал все очарование геометрии простых чисел.
– Не слушай его, Вовочка, – пробормотала я. – Про Лжецов – значит про Лжецов. Расскажу тебе сказку про великого царя Эпименида и его парадокс. Хочешь?
– Да, да! – обрадовался Вовка. Я улеглась поближе к стене, завешенной стареньким Лизаветиным ковриком с оленем.
– Ложись и слушай, – прошептала я самым загадочным тоном, на который только была способна. Игорь Вячеславович, улыбаясь, расположился на полу, тоже на ковре, только купленном мною в Икее. В полумраке, где тьма рассеивалась только светом ночника, его лицо стало напоминать лицо древнего жреца перед жертвоприношением, склонившегося над огнями факелов. Сумрак добавлял ему какой-то первобытной привлекательности, как будто он был магом из царствующего рода Игры Престолов, красивых и порочных Ланнистеров. Улыбка привыкшего побеждать, уверенность в себе, отделявшая прочной стеной людей первого мира от всех остальных, от нас. То, как сильно меня притягивал физически мой Апрель, было скорее проблемой, чем бонусом. Я боялась таких чувств, боялась того, насколько неотвратимо мой взгляд возвращается к нему, как физически непреодолимо желание прикоснуться к нему.
Я заговорила. Я рассказала историю критянина, который, возможно, и жил на Крите, а возможно, никогда там не был или не существовал вовсе. Я сделала его царем, так как дети любят истории про царей и колдунов. Я рассказала о неведомом царстве критянина Эпименида, справедливейшего из царей, прощавшего всех, кроме лжецов. Он судил справедливо
