из комнаты и потому не видел, как маленькое тельце обмывали, умащали и облачали в последние одежды; как положили возле имплувия перед масками предков, ножками в сторону двора, в котором она умерла. Не слышал, как пришла жрица Юноны – та самая, которая два года назад руководила обрядом наречения, а теперь была вызвана, чтобы руководить погребением малышки.
И лишь когда жрица принялась громким голосом выкликать имя покойной: «Примула! Примула!» (ты знаешь, даже самые скромные похороны никогда не обходятся без соблюдения этого древнего правила, призванного убедить людей, что усопший действительно перестал жить), – лишь тут отец услышал и, к ужасу Лусены, выбежал в атриум. Но он по-прежнему как бы ослеп и ничего не видел: не подошел к погребальному ложу, словно его не было; в прихожей сшиб траурный кипарис, который не заметил; встретив во дворе префекта конницы, своего начальника, который с двумя войсковыми трибунами пришел выразить свои соболезнования, отец будто не узнал его, молча отстранил рукой и, выйдя на улицу, стал удивленно озираться по сторонам, словно кто-то его звал, а он никак не мог сообразить, кто и откуда его призывает.
И только когда в доме жрица Юноны перестала выкликать Примулу (ты знаешь, это довольно долго делается, и с разных мест производится выкликание), – отец перестал искать и озираться, вернулся во двор и в атриум. Но по-прежнему не узнавал ни префекта, ни трибунов, голосов их будто не слышал и на вопросы не отвечал, к маленькой покойнице не подошел, а сел на край имплувия и принялся задумчиво разглядывать воду.
Он только Лусену узнал, когда она подошла к нему и спросила:
«Ну как ты? Как себя чувствуешь?»
Лусене отец ответил, спокойно и буднично:
«Неважно. Вчера выпили немного. И теперь чувствую себя усталым и разбитым. Не люблю я эти праздники».
И посидев еще немного у воды, ушел к себе в комнату и лег на ложе, не раздевшись и двери за собой не прикрыв. И так проспал до вечера.
IV. Примулу хоронили ночью. Жрица Юноны не только сама отказалась участвовать в похоронной процессии, но ни одного из лабитинариев не дала и запретила приглашать профессиональных плакальщиц и музыкантов.
Ты, кажется, знаешь всё на свете. Но на всякий случай подскажу и напомню: похороны умершего в юном возрасте оскверняют дом, их называют «несчастными», и их надо скрывать от глаз посторонних людей.
Поэтому так решили: Олиспа, как самая эмоциональная из наших рабынь, будет играть роль главной плакальщицы. Бетана будет ей «подвывать» (так выразилась Олиспа, рассказывая мне о траурной процессии). Флейтистом хотели сделать нашего корпоративного раба. Но его совладельцы принялись возражать: дескать, осквернится, в дом его потом не впустишь, за водой не пошлешь. Поэтому на роль флейтиста заманили какого-то местного мальчонку, то ли из кантабров, то ли из васконов (никто не знал его происхождения). Намазали ему белой краской лицо, поставили во главе шествия, сунули в руки флейту, на которой, как говорят, он совсем не умел играть, но звуки
